Рихард лежит в двухместной палате, в дверь которой Альма сначала тихо стучит, прежде чем повернуть ручку и войти. Маленькая комната выглядит просторнее, чем накануне, потому что второй кровати нет. Рихард лежит, вытянувшись, на своей койке, как мышь в мышеловке. Одеяло плотно облегает его тело, руки лежат поверх него. В правом запястье, между узловатых жил, торчит канюля, по которой в тело Рихарда поступает кровь. Его голова покоится ровно посередине подушки, словно выставленная напоказ. В ноздри вставлены две резиновые трубки, челюсти плотно сомкнуты, а тонкие губы будто спаяны. Глаза же, наоборот, широко раскрыты. Не реагируя на приветствие Альмы, он озадаченно смотрит в потолок, словно видит там вещи, Альме недоступные. О чем он думает в этот момент, в каком мире находится? Альме очень хотелось бы знать.

— Это я, пунктуальна, как англичанка.

Но Рихард, кажется, снова не узнает ее, даже по голосу.

— Это я, Альма. Не хочешь взглянуть на меня?

Она снимает куртку, вешает на дверной крючок. Принесенные фрукты она кладет на столик у окна и подвигает стул к кровати Рихарда. Прежде чем сесть, она склоняется над лицом мужа и целует его в желтоватый бледный лоб, в то место, куда не достали удары Синделки. Кожа у Рихарда горячая. В белках глаз видны лопнувшие сосуды. С сухих, как солома, ладоней сходит корка, под которой можно разглядеть зеленоватые вены.

— Несси? — спрашивает он, имея в виду свою сестру, умершую в начале года, которая навещала его, только пока была возможность его в очередной раз обобрать.

— Это я, Альма, твоя жена.

Он поворачивает к ней голову и разглядывает ее так, будто она сбежала из зоопарка. Затем улыбается и с трудом произносит:

— Берегись.

Выражение, знакомое Альме по прошлой жизни. Она решает, что этим он хочет сказать, что она ему нравится.

— Я красивая? — спрашивает она.

Он кивает. Спустя некоторое время он отчетливо произносит хорошо и да, потом даже выговаривает почему и еще что-то по поводу чего-то белого, что Альма, однако, понять не может. В связи с чем ей кажется, что Рихард хочет спросить, почему он лежит тут или почему она пришла только сейчас. Хотя вообще-то под этим можно понимать многое. Почему Отто его не послушался. Почему Ингрид дует через соломинку в свой лимонад. Кислород, который Рихард получает через трубочку, для увлажнения просачивается через емкость с водой, закрепленную на стене. В широком сосуде образуются большие пузыри. Слышится громкое бурление.

— Ничего не поделаешь, — говорит Альма. Один из ее стандартных ответов, который, к сожалению, не всегда подходит. (Вариант: Можешь не волноваться.) И на этот раз ей опять не удается скрыть, как мало из сказанного Рихардом она смогла понять. Рихард реагирует грубо. Она берет всю вину на себя и просит его повторить сказанное, потому что в последнее время у нее ухудшился слух и с первого раза она не все может уловить. Она еще может понять, что под пфтарить надо понимать повторить, но прочая толчея звуков остается для нее загадкой, поэтому она отвечает просто что-нибудь (если я тебя правильно понимаю) и на всякий случай добавляет:

— Иногда у меня прямо каша в голове.

Это также раздражает Рихарда.

— Да-да, — произносит он, хмуря лоб, как будто подозревает Альму в том, что она не слушает его, или не прилагает достаточно усилий для понимания, или выбирает плохой момент для того, чтобы продемонстрировать ему, что у нее в голове одна труха. Дурой родилась, дурой и осталась. Однако, когда немного погодя он начинает делать знаки руками, Альма наконец понимает, что он просит ее подать ему очки, которыми он не пользовался вот уже многие месяцы. Альма находит очки на полочке над раковиной рядом со стаканом для вставной челюсти, которую она недавно отдавала в ремонт. Цепляя дужки очков за большие, хрящеватые уши, Альма старается не задеть раны. Лицо Рихарда просветляется, потому что он снова лучше видит. Теперь Альме кажется, что Рихард наконец по-настоящему осознал ее присутствие и рад, что она рядом. Он переводит на нее взгляд. Сейчас ей верится, что в его взгляде она улавливает определенную ясность, за которой прячутся еще связные мысли.

И тогда она начинает рассказывать о переворотах у восточных соседей, о Венгрии, где в эти дни рухнула диктатура пролетариата, о ситуации в ГДР, где сорокалетняя годовщина государства рабочих и крестьян была отмечена массовыми арестами. Михаил Горбачев был в Берлине и вдохновил на дальнейшие реформы. Это произвело впечатление. Она рассказывает о выборах в земле Форарльберг, где абсолютное большинство получила АНП. О дятле, который долбит новую водосточную трубу у Вессели, их соседей. Да, он все еще жив, сегодня утром он снова был там. Малолетняя дочка их сына, который теперь живет в их доме, не дает достать ружье из шкафа, такая же сентиментальная, как и я. Только представь себе, я неделями откладываю и не подстригаю траву в саду, потому что в прошлый раз случайно зашибла веретеницу и лягушку. Около полудня ко мне заглянули двое рабочих с улицы и предложили убрать палую листву. Под деревьями уже кислятиной пахнет, особенно с плодовых деревьев осыпаются листья, но трава слишком высокая для работы с граблями, да к тому же как подумаю о веретенице с лягушкой… в общем, я отправила рабочих восвояси. Мне кажется, что в последнее время я стала немного странной. В этом наверняка вина восхитительного одиночества, в котором я живу, одной быть иногда не очень легко. Когда весной мне пришлось ликвидировать трутневый расплод, мне это так тяжело далось, это было такое же похожее чувство, как и при последнем подстригании травы, будто я совершенно жалким образом не справилась со своим делом. Вместо того чтобы сказать себе: «Да что, в конце концов, случится, если у меня не получится. Ну будет у меня вместо пяти только четыре улья или вместо четырех только три, подумаешь, несчастье какое». Но нет, я была совершенно подавлена этим и теперь просто не смогу уже больше никогда убить пчелиную матку только потому, что она лишняя. Думаю, отчасти дело в детях, из-за того, что они умерли. После стольких лет даже странно, что эта боль еще не переболела. Думаю, это уже никогда не изменится. Знаешь, когда матка погибает в брачном танце и рой ползает у летка в ее поисках, тогда я спрашиваю себя, погибнет ли теперь и этот улей и почему я не слежу внимательнее, почему они у меня умирают, стоит мне лишь повернуться к ним спиной. Не могу и передать тебе, как я рада, что скоро придет зима. Сегодня утром я готовила к зиме пчелиный домик, на этот год все, покончено с делами, погода была очень подходящая, совсем как мое настроение, так себе, но мне не в тягость. Сильно ветрено. Ранним утром, если ты заметил, небо было словно раздутое, а ночью вдруг случился такой грохот, и я уже хотела было полицию вызывать, потому что сначала никак не могла понять, в чем дело, а потом увидела, что от ветра с полки свалилась одна книга. Одна из твоих. Она, должно быть, стояла совсем с краю, nomen est omen[82], она так и называется The Outsider[83]. Откуда она у тебя? Онамне до сих пор не попадалась. Думаю, лучше всего будет, если я ее прочту, может быть, начну уже сегодня, потому что ты, собственно, тоже был аутсайдером. Мне кажется, это меня в тебе больше всего и привлекало. Я еще прекрасно помню, как мы с тобой познакомились, мы тогда были помоложе, чем сейчас, такими молодыми, как сам двадцатый век, и мы совершали с университетской группой любителей природы восхождение на Ракс, шли по открытому склону Даниельштайг, ты со своим значком туриста на лацкане, и ты сказал, что жизнь — это юдоль печали и что она совершенно бессмысленна, а я ответила: взгляни на эту озаренную солнцем вершину, на горные сосны, на глыбы скал, и то, что я могу всем этим наслаждаться и чувствовать свою силу на восхождении и радоваться этому, вот из-за этого и стоит жить. Это было в 1927 году, помнишь? Я не переставала надеяться, что смогу избавить тебя от пессимизма, поэтому регулярно давала тебе мои бутерброды. Так как у тебя водились деньги, ты никогда не брал с собой бутербродов, а у нас денег вечно не хватало, и поэтому мы брали бутерброды и ели их на ходу. Да, чудесное было время, двадцатые и тридцатые годы, мне кажется, для меня они были тем, что называют расцветом сил. Я была счастлива, я имею в виду: в том смысле счастлива, что не предполагала тогда, что жизнь окажется большой гонкой с препятствиями, которая в конце концов утомляет. А для тебя расцветом сил были пятидесятые, мы с тобой как-то говорили об этом, ты назвал их поздним подарком, хотя думать о том, что война — родоначальница всех вещей, нельзя, оно и не так вовсе, война — родоначальница только новых войн, и ничего больше. Мне кажется, в пятидесятые ты вновь обрел ту эпоху, в которую родился, — время перед Первой мировой, никакой существенной разницы между седобородым Реннером[84] и седоусым Францем-Иосифом, да и вообще на первый план вышла старая гвардия, за исключением Фигля, хотя и у того на каждый обед сплошь косули да фазаны, а значит, он, по существу, тоже из стариков. И все эти господа, я могла бы их перечислить поименно, всю эту галерею, как раз они и заправляли в пятидесятые. Для молодежи места не было, Рихард, ведь тебе это нравилось, так ведь, ты тоже был с ними, когда старики взялись за дело и принялись трудиться, создавая свою, лучшую Австрию. Прошлое, только как один пример, было для молодых вводящим в заблуждение понятием, потому как вдруг оказалось, что у нас теперь свое собственное исчисление времени, как, скажем, раньше было два прогноза погоды — один для туристов, другой для крестьян. Ты меня, конечно, извини, Рихард, но сегодня мне кажется таким абсурдом, что то, что в других местах произошло только что, в Австрии существовало уже давным-давно, а то, что другие испытали давно, у нас в Австрии было взлелеяно, как последнее слово в истории. Разве тебе временами не казалось, что на самом деле иногда не поймешь, правил ли император Франц-Иосиф до или после Гитлера? Думаю, к этому все и шло, как в настольной игре, когда одна фигура перепрыгивает через другую, выгодная фигура идет впереди невыгодной, и Гитлера вдруг отодвинули в прошлое, за Франца-Иосифа, это и есть то, что проложило дорогу пятидесятым, то, что сделало Австрию такой, какая она сейчас, только никто уже не вспоминает об этом, разве что только очень смутно. Могу тебе сказать, я была ужасно рада, что у нас по соседству жили шведские дипломаты, а позднее голландцы из «Юнилевера», они смеялись, когда их парнишка, придя в первый день из школы домой, описал в туалете всю стену, и ему не надо было в наказание стоять на коленях, и его не пугали, что злой черт Крампус принесет на Рождество только картошку и угли, чтобы ребенок не озорничал, у них считалось, что дети имеют деятельную фантазию и она должна проявиться в полной мере, чтобы потом из детей вышло что-то толковое, там скорее няньку отругали бы за чрезмерную суровость. Такие вот у них были понятия, для меня вначале — маленький культурный шок, но потом я быстро поняла, в каком направлении надо идти, ведь если подумать, ничего страшного нет в том, что дети соорудили сигнализацию против Крампуса, она даже сработала. О таких вот вещах я сегодня жалею, то есть о том, что их раньше не осознавала. Жаль и того, что мне нельзя было тогда сопровождать тебя в Швецию, когда они запускали ту электростанцию, помнишь, ты тогда был министром, кажется, что было это совсем недавно, а ведь вот уже скоро двадцать лет, как у руля социалисты, и один год уже совсем ничего не значит, Рихард, нам и потом надо было побольше путешествовать, но теперь уже все ушло, я и сама не хочу, потому что когда я вдали от дома, то думаю о нем целый день, дома и правда лучше всего, не то что где-то в гостях, а чтобы спать там, об этом и речи не может быть, и поработать там нельзя, только светские беседы вести, а ты же знаешь, я в них не сильна, и с питанием на чужой стороне, каким бы хорошим оно ни было, у меня тоже всегда трудности, мне не нужен дополнительный шик, который мне только желудок портит, тогда уж лучше овсяные хлопья с молоком недели напролет. Кстати, пока не забыла, Гретель Пувайн сейчас во Флоренции, да знаешь ты, Гретель Пувайн, которая живет на Бекгассе, я слышала, что поехала она не так уж и одна, как утверждает, ну а если и так, она же вдова и с самого начала не очень-то горевала, так что пусть наслаждается. В Италию мне тоже как-то захотелось снова, помнишь, как мы ездили по Италии на велосипедах, в 1929 году, еще до свадьбы, напрягись, Рихард, твой отец, истый католик, чуть не прибил тебя, потому что это было еще до женитьбы, по крайней мере, это ты мог бы вспомнить, мне кажется, это было вчера, мы ехали вдоль реки По до самой Венеции, а под Местре, после того как опоздали на корабль, я впервые в жизни услышала, как кричит осел, рано утром, когда светало, помнишь, мы ночевали в сарае одного крестьянина, который выращивал дыни, этот непривычный крик вырвал нас из глубокого сна, я была так напугана этими жуткими звуками на рассвете, потому что никогда в жизни не подумала бы, что их издает осел, мне хочется смеяться, как только подумаю об этом, с мелодичным «и-a» из наших детских песенок это действительно имело мало общего, мне скорее почудилось, будто бы ржавой пилой разрезают на куски рассвет, такое сиплое «a-и, a-и», я хорошо помню, как была напугана, а ты обнял меня и сказал: осел, это осел. Рихард, откуда ты знал, что это был осел, ведь даже у нас в Майдлинге не было ослов, так что в Хитцинге наверняка тоже, поэтому я и не поверила сначала твоему объяснению, хотя тогда я верила тебе во всем, в основном слепо, уж можешь мне поверить, ты не имеешь ни малейшего представления, как я в то время тобой восхищалась, я не забуду, как мы в горах, во время прогулки по верхней дороге от горы Параплуи к заповеднику Шпарбах, встретили эту даму, по внешнему виду настоящую даму, помнишь, она несла с верхней луговины целую охапку редких горных лилий, в этом я тогда не увидела ничего особенного, ты же потребовал от нее объяснений, а когда она только задрала кверху нос, ты назвал ее прямо в глаза «дурой», таким дерзким ты был, когда был уверен в своей правоте, мне было стыдно за тебя, но в то же время я тобой гордилась, потому что мне дома привили, что соревноваться надо только в вежливости, от тебя же, напротив, я научилась тому, что бывает и по-другому, не только вежливость, это одна из причин, почему я обращаюсь сейчас с тобой так, будто все эти годы ты был для меня верным и заботливым мужем, это объясняет также и то, почему мне совершенно чужда сама мысль о том, что я могла бы провести жизнь с другим мужчиной, желать этого значило бы хотеть быть другим человеком, иметь других детей и пережить совсем другое, знать другие вещи, чем те, которые мне известны, Рихард, все эти вещи и моменты я хочу сохранить как можно дольше, они еще не исчезли, раз я рассказываю тебе о них, я рада, что в мои восемьдесят два у меня еще более или менее ясная голова, только не завидуй, время добирается и до меня и разрушает больше, чем мне хотелось бы, все эти болячки, а особенно вечная усталость, она меня очень угнетает, знаешь, мне теперь требуется для всего гораздо больше времени, чем я рассчитываю, то, что я раньше делала походя, превратилось в нескончаемую процедуру уравновешивания сил, то есть чем меньше дел, тем больше они занимают времени, чтобы сохранялась моя полная занятость, трудолюбивый конь ведь не жиреет, зато устает, можешь себе представить, я едва ли выполняю за день план, который составляю для себя утром, у меня дел невпроворот, а работы от этого меньше не становится, целый букет с утра до вечера, сейчас мне вспоминается, что как-то раз и дети тоже поощипывали цветки с горных лилий, это было во время войны, у смотровой вышки, рядом с горой Параплуи, я там с детьми выкапывала папоротник, а Отто, у него постоянно возникали такие идеи, взял и напудрил пыльцой лилии дочерна нос Ингрид, Отто было тогда лет двенадцать, а Ингрид соответственно лет семь, как вспомню это, боже мой, пыльца летела с тычинок как в сказке, но была одна загвоздка, представь себе, к моему удивлению, краску невозможно было смыть полностью, и когда Ингрид на следующий день собралась в школу, ты ее выругал, сказал, что она похожа на муравьеда и ей должно быть стыдно, так ты сказал Ингрид, своей дочери, ее звали Ингрид, если ты постараешься, то вспомнишь ее, это нетрудно, много лет назад у тебя была дочь, ее звали Ингрид, а у твоей дочери есть тоже дочь, Сисси, это твоя внучка, ну напрягись, у тебя внуки, Сисси и Филипп, твое смышленое потомство, Сисси и Филипп, Сисси появлялась несколько лет назад, расспрашивала о своей матери, интересовалась корнями, чтобы получше чувствовать себя в Нью-Йорке, о себе она немного поведала, и в этом году я не получила от нее традиционную открытку с днем рождения, не было от нее и открытки из отпуска, не знаю, какой вывод мне следует сделать из этого, может быть, она не была в отпуске или, что вероятнее всего, это первая из тех открыток, которую я не получу от девочки, нет, она уже молодая женщина, дай-ка подсчитать, Рихард, ей уже двадцать семь, минуточку, двадцать восемь, первые свои неудачи она уже оставила позади, с ума можно сойти, что она так долго делает в Нью-Йорке, пол земного шара между ней и Веной, она живет в Нью-Йорке, Рихард, она журналистка, социолог, если меня не подводит память, у нее есть дочка, ее зовут, только не удивляйся, Parsley Sage Rosemary and Thyme, что в переводе значит Петрушка Шалфей Розмарин и Тимьян, выбирай любое, только не Тимьян, это было бы очень странное имя, даже в этой семье, а твой внук, Филипп, помнит ли он, как в детстве любил жевать пчелиные соты, полные меда, я его недавно видела по телевизору, я почти уверена, что это был он, он похож на тебя, напоминает тебя, у тебя более сильные гены, чем у меня, рот, глаза, форма головы, это все твоя порода, и интерес к политике тоже, представь себе, он участвовал в демонстрации против спекулянтов и в пользу увеличения жилплощади, в первом ряду он шел, с огненно-рыжими волосами, стоящими дыбом, будто его подключили к розетке, я подумала, может быть, мне стоит предложить ему комнату у нас в Хитцинге, он может и две занять и три, у нас их предостаточно, что ты думаешь насчет того, чтобы оставить дом ему в наказание, а Сисси завещать деньги, хотелось бы знать, как они это приняли бы и как ему живется, бедному парню, помнишь, как он два или три раза тайком приезжал к нам в Хитцинг, чтобы выпросить денег на свой аттестат, оценки нельзя было назвать сенсационными, я ему посоветовала протереть штаны до дыр, засев за зубрежку, такой хорошенький парнишка, он мне всего наообещал, и что он в следующем году лучшим в классе будет, без проблем, ну, не будем преувеличивать, на носу у него были каникулы, а они у нас длятся достаточно долго, чтобы снова вовремя усыпить честолюбие, потом он в благодарность добросовестно тряс мне руку, и я подумала: из молодых, да ранний, это было еще до смерти Ингрид, а теперь с рыжими волосами, словно буек-маячок, и такой же тощий, как раньше, тут не много изменилось, а как он умел радоваться, во все лицо расплывался, потом уж это как рукой сняло, несколько раз, когда он еще заглядывал к нам, вот беда, думаю, для обоих внуков наших, не повезло им, что их мать так рано умерла, я имею в виду Ингрид, твою дочь, у тебя была дочь, подумай, и тогда вспомнишь, твою дочь звали Ингрид, это не проверка и не каверза, пожалуйста, не смотри на меня так недоверчиво, Ингрид мы ее назвали, имя Ева тоже стояло вверху списка, помнишь, тогда это было так важно, да, можно ли умереть от забывчивости, как от удушья, ты хотел назвать ее Евой, я — Ингрид, нет, Рихард, твою внучку зовут Сисси, нет, Ингрид была твоей дочкой, Сисси — твоя внучка, а у Сисси тоже дочка, Розмари, но это уже слишком сложно, я не хочу еще больше запутывать тебя, Рихард, кстати, старые часы в гостиной опять идут правильно, пару недель назад на них пропало много времени, и теперь они идут опять почти точно, ты понимаешь, почему, Рихард, понимаешь, я этого не пойму.