И они отправились в путь — here we go, here we go[77], — и Петер запел развлечения ради песенку о Джимми Брауне, был такой моряк и так далее. Затем он благоразумно признал, что Фредди Куинн[78] по сравнению с Дэвидом Боуи полное ничтожество, разумеется. Но лучше уж Фредди Куинн, чем «Молчание в лесу»[79] (или песенки, которым его научили в детстве).
— Согласимся с этим, дамы и господа?
Машина миновала небольшой перевал и покатила под уклон. Они проезжают мимо многочисленных пансионов, поворот налево, прямо, поворот налево, поворот направо, за следующим поворотом открывается вид на южные предгорья Альп.
— Обещаю вам четырнадцать дней хорошей погоды, — объявляет Петер. — Я угостил рюмочкой шнапса своего тезку-святого, так что он нас не подведет.
Филипп тихонько смеется и отодвигается от окна, спасаясь от солнечных лучей, которые светят с его стороны — ему напекает руку и ногу.
— Ты что так расселся? — ворчит Сисси.
— Я?
— Убери ногу на свою сторону!
— Мне жарко у окна.
— Перед отъездом у тебя было достаточно времени, чтобы сообразить, с какой стороны будет светить солнце, когда мы поедем на юг.
— А ты тогда не свешивай свои волосы на мою половину.
— Я и не свешиваю.
— Еще как свешиваешь.
— Да заткнись ты.
— Дура.
Филипп опять отодвигается в свой угол. Через некоторое время он смеется, немного лукаво, как гном.
Сисси жалуется:
— Папа, эта свинья пукает, у меня сейчас кровь носом пойдет.
— А что я? — откликается Филипп.
Его нежное мальчишеское лицо с непропорционально большими, потому что уже вырос, зубами заливает краска — от щек до самого лба и до корней волос.
— Кто портит воздух, ты или Господь Бог? — спрашивает Сисси.
— Но я ничего не могу поделать, — оправдывается он, снова заходясь в тихом смехе гномика, исходящем не то из носа, не то из живота. Немного погодя он, икая, отворачивается к окну и начинает рассматривать плотную стену из деревьев и кустов.
— Дурак, — резюмирует Сисси, сдувая с лица прядь волос и заправляя ее за правое ухо.
Теперь испорченный воздух доходит и до Петера, он опускает боковое стекло. Однако Сисси, сидящая за его спиной, как за надежным укрытием, ворчит, что поток ветра лохматит ее волосы. Ах вот как? Петер снова поднимает стекло.
— Вон там, впереди, это Медвежья стена, — объясняет он, вглядываясь в плывущий в дорожном мареве горный склон. — А за ним альпийское пастбище, его отсюда не видно.
Как и ожидалось, его комментарии проигнорированы. Петер — единственный, кто испытывает какую-то солидарность с австрийскими пейзажами, кто видит больше, нежели открытые пространства и безлюдные деревни, словно слепленные из песка и распадающиеся сразу, как только машина оставляет их позади. Филипп засыпает. Сисси хоть и смотрит в окно, но с таким видом, словно пытается отыскать там смысл жизни, который, кто его знает, может, и содержится в воздухе в виде крошечных частиц материи. Хочется пожелать ей в этом успеха.
— Ну порадуйся хоть немного, — просит ее Петер.
— А я не рада, и все тут, — брюзжит она, очаровательно показывая ему язык.
Отпускное настроение что-то никак не складывается. Притом что все вздохнули с облегчением, узнав годовые отметки в школе, включая и Петера, который, не получив на подпись ни одной контрольной, не исключал неприятных сюрпризов. У Сисси за год несколько троек и даже двойка по математике, которой, по ее словам, она вполне могла бы и избежать. У нее нет прогулов, значит, ходит в школу охотно, и даже создается впечатление, что в каникулы ей не хватает школы со строгим распорядком дня. Филипп же, напротив, в течение добрых полугода ходит в школу с зеленым лицом и нуждается на каникулах в отдыхе от «ужасов капиталистической системы успеваемости» (по выражению Сисси). Последние контрольные он зарубил полностью, абсолютно выдохшись к тому времени, а также и потому, что в начале июня пришлось усыпить его любимицу Кару. Свою роль наверняка сыграло и то, что некоторые учителя (особенно преподаватели старшего поколения) имели зуб на маленького флегматика. Накануне Троицы (Петер узнал об этом окольными путями) учитель истории на виду у всего класса вытряхнул на пол портфель Филиппа. В нем оказался наслоившийся и окаменевший мусор последних лет: сломанные карандаши, содержимое точилки, кусочки ластиков и клочки бумаги, канцелярские скрепки, огромное количество крошек, а также заплесневелые остатки бутербродов, сросшиеся в одно целое с салфетками, в которые они были когда-то завернуты. Фу, какая вонь, можно себе представить. А кто ему, собственно, рассказал об этом? Филипп к тому же — единственный в классе, кому так искренне удается забывать о послеобеденных занятиях в школе. С футбольным мячом под мышкой он звонит в двери одноклассников, чьи матери, многозначительно кивая, замечают, что лучше бы ему сидеть сейчас за партой вместе с другими. Да, вот уж действительно маленький простофиля. Его можно только от души пожалеть. Даже Петеру до сих пор не удалось обнаружить в сопляке никаких талантов. Ловкостью он, во всяком случае, тоже не отличается: просто невозможно научить его свистеть, засунув два пальца в рот или с помощью травинки, у него только щеки потом болят. Деловой хваткой мальчишка тоже не обладает. Когда он должен стоять на площади и навязывать прохожим бойскаутские лотерейные билетики, он, возвращаясь вечером домой, приносит их все до единого обратно, кладет на кухонный стол и беспомощно пожимает плечами в безмолвном ожидании (надежде?), что добрый домовой все за него сделает как надо. В нем напрочь отсутствует тщеславие — ни в спорте, ни в отношениях с девочками, которые, правда, его еще совсем не интересуют. Смелость ему тоже не присуща. И в самом деле, что за бедолага.
— Филипп, помнишь, как в парке «Пратер» тебя вырвало после езды на «американских горках»?
— Думаю, у меня боязнь высоты.
— А в комнате смеха? Ты так застеснялся своего вида, что тут же захотел уйти оттуда.
— Мне было еще плохо после «горок».
— Повезло же мне с братиком, — вздыхает Сисси.
— Она вовсе не это хотела сказать, — вмешивается Петер. — Сисси, у тебя замечательный брат. И у тебя есть все причины гордиться им.
— Только он что-то пукает многовато.
— Дура.
— Эй вы, там сзади, держите себя в руках.
Они проезжают Мюрцталь и едут дальше в юго-западном направлении. На съезде с автобана у местечка Мюрцхофен, на обочине кукурузного поля, граничащего с лесом, стоят дети и продают вишню. Для защиты от солнца они привязали к жерди, вбитой в землю, старый зонт, который бросает тень на ящики с вишней.
Петер останавливается и покупает полтора килограмма.
Они снова в пути, и он разрешает детям выплевывать косточки из окна. Теперь, когда воздушный поток заносит обратно в машину неудачно выплюнутую косточку, с заднего сиденья доносится даже смех. Это кажется им ужасно смешным. Сам он косточки проглатывает. Когда он был маленьким, считалось, что это помогает пищеварению.
— Моя первая машина. Рассказывал ли я вам когда-нибудь…
— Десять раз уже, папа.
Он замолкает и на секунду опирается обеими руками о руль, всматриваясь в ярко освещенную улицу.
— Сисси, ты же совсем не знаешь, что я хочу рассказать, — укоризненно замечает он.
— Ну давай.
— Сигнализация, которую я в первый год…
— Из-за которой, если открыть одну из дверей, начинал реветь гудок.
Сисси умело выстреливает косточкой через весь салон в окно Филиппа — чпок, и косточка вылетает наружу. При этом Сисси скашивает глаза на брата.
— Эй! — возмущается Филипп.
На ее губах играет улыбка. Слышится шелест растрепавшегося бумажного кулька. Сисси отправляет в рот еще одну вишню.
— И что соседи тебя поколотили, потому что сигнализация срабатывала каждый раз и тогда, когда ты сам открывал машину. И по утрам, и по вечерам.
