После полудня он слоняется с бутербродом в руке по прихожей. И никак не может заставить себя еще раз подняться на чердак, чтобы выгнать оттуда голубей. Голуби деморализуют его и отбивают всякое желание работать. Не потому, что он слишком морален или что его желание слишком сильно. Но надеяться на что-то надо. Он не поднимается выше первой ступеньки. Долго стоит в начале лестницы и пытается не чувствовать себя так скверно. Машинально гладит отполированное множеством рук ядро. Он спрашивает себя, знал ли кто из их семьи что-нибудь о происхождении ядра. Вполне возможно, что дом купили уже вместе с ядром или оно было найдено, когда рыли подвал, а возможно, оно попало сюда из театрального реквизита. И пушечное ядро тоже имеет право на судьбу, не обязательно богатую событиями, например, им никогда не стреляли, его только переносили или перекатывали и в конечном итоге оно стало украшением лестницы в богатом буржуазном доме. Такой совершенно бесславный жизненный путь. Но могли быть и другие варианты. Можно представить себе, скажем, графа, который долгие годы монотонно обрабатывал ядро напильником. Неделю за неделей, год за годом, пока ядро не стало таким маленьким, что его можно было вложить в пистолет. А потом, словно подбор калибра был единственным смыслом и целью этого бесконечного пиления, граф выстрелил бывшим пушечным ядром из пистолета себе в голову. Для доброго дела и времени не жалко. Да-да. А нужно ли оно было? Стоила ли игра свеч? Все это бесконечное пиление?
Все равно что подняться на чердак и убедиться в том, что ему и без того известно, — Филиппу все кажется в высшей степени бессмысленным. Это ничего не даст, говорит он себе. При этом тянется к телефону и звонит на фирму, где заказывал контейнер для мусора. Изначально он договорился, что контейнер будут вывозить каждые три дня. Но это здоровенное помойное ведро так и стоит там без всякой пользы для дела.
Филипп ждет, и, пока ему в телефонной трубке играет инструментальная обработка Mais Que Nada[18], у него в голове крутятся мысли о том, с какими трудностями ему пришлось столкнуться в последние дни. Помимо чердака ему еще пришлось повозиться со старой мебелью, она вся рассохлась, отовсюду выглядывают скобы, а шурупы в раздолбленных дырках торчат только для виду, да к тому же их головки настолько стерлись, что ни одна отвертка не возьмет. Накануне, пытаясь вытащить мебель из дома, Филипп промучился несколько часов. А что-то он просто не смог сдвинуть с места.
— Что я могу для вас сделать? — спрашивает юный женский голос на другом конце провода.
Филипп напоминает себе, что теперь повсюду в каждый конкретный момент в расчет принимаются только конкретные факты, да и те ненадолго. Поэтому на вопрос он отвечает кратко и целеустремленно: контейнер для мусора, который ему доставили, вследствие непредвиденных обстоятельств не стоит пока опорожнять. Он (Филипп Эрлах) перезвонит через пару дней.
— Я приняла вашу заявку, — говорит женщина.
— Большое спасибо. До свидания.
— Всего хорошего, — говорит женщина.
Филипп облегченно плюхается на крыльцо. Полученную в результате телефонного разговора передышку он хочет использовать для того, чтобы основательно поразмыслить. Собственно, ему надо продумать план расчистки дома. Но мысли постоянно уходят в сторону, и он уже представляет себе, чем займется, когда с уборкой будет покончено.
Было бы замечательно, если бы дом был пустой, и не просто пустой, а вычищен, выскоблен, выдраен, и все окна нараспашку. Кругом сплошной сквозняк. А во все комнаты он поставил бы письменные столы, в каждой комнате по письменному столу, для каждого из той школьной фотографии свой письменный стол. Он принялся бы синхронно сочинять биографии детей, как Анатолий Карпов в сеансе одновременной игры с семью или десятью признанными шахматистами: один румын, два украинца, один француз, один американец, одна венгерка, одна китаянка и один азербайджанец.
В передней части подвала он поставил бы самый массивный стол — для жизнеописания одного из дедушек, знаменитого тем, что у него с трудом поддаются подсчету приставки пра-. Потребовалась бы большая настольная лампа, чтобы рассматривать и изучать полуистлевшие листки, разложив их на столе. Упомянутый предок был во времена второй турецкой осады тайным агентом на службе императорской армии и во время одной из вылазок попал в руки мусульманских завоевателей. Турки вшили ему в живот пушечное ядро, убившее накануне племянника их военачальника, и в таком виде отправили его обратно к императору. Тайный агент, работавший доселе только на свою карьеру, приобрел громкую репутацию сердцееда, усмирявшего свой скрытый недуг — холод в нижней части живота — по ночам с помощью исключительно молоденьких девиц. Благодаря своему поразительному чутью на погоду этот человек приобрел большую известность и сегодня считается основоположником науки систематических наблюдений за погодой в столице империи, в Вене: Станислаус Ксавер Штерк. Он один из тех мужчин, которые стоят на фотографии на заднем плане, слева от стеклянного шкафа с чучелами животных, старший из них двоих: господин классный учитель.
Справа от шкафа стоит викарий. Он выглядит так, словно на него вот-вот набросится дикая кошка, стеклянные глаза которой отражают вспышку фотокамеры: Станислаус Баптист Штерк. Это прапрадед автора, служащий Венской северной железной дороги императора Фердинанда и одновременно дамский угодник, поскольку в семейных хрониках про далеких предков нет ничего, кроме того, что они были отъявленными сердцеедами. Письменный стол для Станислауса Баптиста можно было бы поставить в подвале в той части, где предусмотрено место для стола Станислауса Ксавера. На зеленом сукне этого стола была бы навалена груда неразобранных пожелтевших бумаг, на основе которых можно было бы с легкостью дословно реконструировать аудиенцию у императора, на которую Станислаус Баптист был приглашен в 1847 году по случаю одного своего полезного изобретения.
Император:
Значит, вы утверждаете, можно предупредить грозу над одной из моих коронных земель?
Станислаус Баптист:
Например, над Аустерлицем, где ваше императорское величество милостью Божьей является королем Богемии.
Император:
Ну, это и так всем известно.
Станислаус Баптист:
Прошу прощения, ваше величество, 22 июля сего года там соизволила случиться сильная гроза.
(Взмахом руки император приказывает ему говорить быстрее.)
Станислаус Баптист:
Молния ударила в телеграфные провода вашего светлейшего величества, и попавший в провода электрический заряд пробежал многие километры до самой Вены, где по ту и эту сторону Дуная царила роскошная монаршая погода.
Император:
Забавно, откуда наш любимый Господь Бог берет столько разной погоды.
Станислаус Баптист:
Провода пели и потрескивали как никогда. И вдруг все бездействовавшие телеграфные аппараты Северной венской железной дороги императора Фердинанда включились сами собой, из металлических частей пультов управления с громкими хлопками вылетали огромные искры, провода начали плавиться, так что пение замолкло. Телеграфировавшему как раз в этот момент во Флоридсдорфе[19] Станислаусу Баптисту Штерку, то есть мне, был нанесен такой сильный удар, что он со вставшими дыбом волосами слетел со стула и угодил спиной в открытый шкаф с папками.
Император:
О-хо-хо! О-хо-хо! Крепкий парень этот Штерк. Не хотелось бы мне оказаться у него за спиной.
(Император неторопливо, милостиво смеется, Станислаус Баптист смеется вместе со своим императором, тоже сдержанно, словно подражая его величеству. Император жестом подает ему знак продолжить рассказ. Станислаус Баптист вытаскивает из жилетки свои заметки с записями, о чем еще следует сказать.)
