...Вот открывается дверь, он встает на пороге, такой ладный и высокий... Сразу светлеют вечерние сумерки... Он идет прямо на нее, бессовестно подмигивая ей...
...Вот они вдвоем по хрусткой сухой хвое идут, обнявшись, в синюю темноту ночи... Ее пугают его нетерпеливые руки... «Санька!... Дурной!.. — ласково и грустно говорит она, обнимая и целуя его голову. — Ты пойми, нельзя нам сейчас... Ты потерпи... Уж как я тебя любить буду!..»
Буду, сказала... и любила... и люблю...
Взяла заплаканную Катю за руку и сказала, как будто мог он слышать:
— Прости меня, Саня! Не поминай лихом... Вот она, Катя... тебя выходит...
Ты мне душу не марай!
1
Маленький учитель грустно усмехнулся.
— Не примите за обиду, товарищ председатель краевого Совета, но только эти в точности слова мне уже приходилось слышать. Весной, когда я обратился с прошением к господину управляющему губернией, он тоже сказал: «Особые обстоятельства военного времени!»
Брумис смущенно крякнул.
— Я понимаю, — невесело продолжал учитель, — обстоятельства, действительно, неблагоприятные. Но учить детей надо.
— Надо, — сказал Брумис. — Не только детей, взрослых надо научить грамоте.
А сам подумал, что маленький колченогий учитель, с надеждой взирающий на него поверх старых очков в металлической оправе, обмотанной у переносья суровыми нитками, ждет не слов, а помощи делом. И вспомнил, как разъяснял Ваське Ершову, чем должен заниматься краевой Совет и чьи интересы отстаивать.
— Детей надо учить, — повторил Брумис.
Подошел к двери в соседнюю комнату и сказал Митрофану Рудых, сидевшему под табличкой «Секретарь Крайсовета»:
— Товарищ Рудых! Напиши постановление перфильевскому коменданту освободить помещение школы. Срок исполнения — три дня.
Учитель снял очки и рассыпался в благодарностях. Брумис не совсем был уверен в том, что заслуживает их. Перфильевский комендант запросто мог и не выполнить распоряжение Крайсовета. Брумис хотел честно предупредить учителя и объяснить ему, как надлежит тогда поступить.
Но не успел. В комнату ворвалась пестрая ватага рассерженных донельзя баб. Митрофан Рудых попробовал цыкнуть на них, но вбежавшая первой крупная большеносая и скуластая женщина пренебрежительно отмахнулась от него.
— Нам председателя! — и решительно подступила к показавшемуся в дверях Брумису: — Ты будешь председатель?
— Я председатель, — ответил Брумис, с любопытством разглядывая странную делегацию.
— Коли председатель, наведи порядок! — строго сказала носатая баба.
Остальные загалдели все вдруг.
— Как же, наведут они!
— Поди-ко, горе им!
— Им, жеребцам, того и надо!
Брумис посмотрел на Митрофана Рудых. Тот пожал плечами.
— В чем дело, гражданки? — спросил Брумис. — Проходите, объясните толком.
Вместо того, чтобы подействовать успокаивающе, слова его вызвали новый взрыв возмущения.
— Объясни ему толком!
— Не знает он!
— Развели срамоту!
Истошнее всех кричала немолодая грузная баба в черном плисовом жакете, туго обтянувшем ее могучие формы.
— Что творится! Отродясь сраму такого не было! Чисто собачья свадьба! Голову ей, подлюге, оторвать напрочь!
В конце концов Брумису удалось понять, что объектом негодования является некая Глашка Полосухина. Ей ставилось в вину легкомысленное ее поведение.
Мужа ее забрали в конце прошлой зимы каратели и отправили в Енисейскую тюрьму. Через несколько месяцев пришло известие, что Тимофей Полосухин убит при попытке к бегству.
Недели две Глашка «недуром выла», а потом «вовсе осатанела». Запила запоем и «стала приманивать» мужиков.
Потерпевшие жены требовали от Брумиса решительных мер. В целях повышения общественной нравственности Глашку следовало «посечь всенародно».
— Чтобы не вертела подолом! — сказала носатая предводительница.
Брумис пытался разъяснить, что порка — не советский метод воспитания.
— Вы с ней, с Глашкой этой, по-хорошему говорили? — спросил он.
Но только подлил масла в огонь.
— По-хорошему с ей!
— Ишь ты, посоветовал!
— Сам попробуй поговори, она тебя приветит!
— Да, может, он не раз говорил! Может, она его и приветила! Все они одной жеребячьей породы! — громче всех кричала баба в плисовой жакетке.
— Вы, гражданка, полегче! — оборвал ее Брумис. — Кулацкую агитацию не распускайте!
— А что этот кобелина в папахе с лентой от Глашки не вылазит, это кака агитация!
— Ершов?
— Пес его знает, Ершов или Окунев. Как клещ, присосался к Глашке. Вчерась мому мужику два зуба выкрошил. Не поделили. Ну, чисто собачья свадьба!
— Дурная ты, тетка Матрена! — вмешался Митрофан Рудых. — Спасибо скажи, что поучили. Показали науку, не ходи, куда не надо!
— Да, спасибо! Зло-то на мне сорвал. Эта наука вся на моих боках!
— Гладкая, стерпишь! — усмехнулся Митрофан.
— Вот что, гражданки, — сказал Брумис, — никаких самосудов не допустим! Женщину эту вызовем в Совет. Поговорим с ней, усовестим. Ведь не кто-нибудь, а вдова партизана. А пороть — таких прав нет. А если бы и были, так по справедливости, выпороть надо не эту женщину, а мужиков ваших. Чтобы знали край, да не падали!
— Это бы вовсе хорошо! — сказала носатая баба.
Брумис улыбнулся.
— В этом вам Совет не препятствует.
Бабы ушли не очень довольные.
Учитель получил распоряжение Совета, расписался у Митрофана в толстой книге и снова благодарил.
Брумис сказал ему:
— Не освободит комендант помещение в трехдневный срок, немедленно сообщите.
— Товарищ Рудых, — распорядился Брумис, когда закрылась дверь за учителем, — пошлите за Ершовым.
Митрофан махнул рукой.
— Говорил я с ним, Владимир Яныч...
— И что он?
— Говорит, какое твое дело? Я, говорит, женюсь на Глашке.
— Нашел время!
— Брешет... Таких жен у него в каждой деревне.
Митрофан был не прочь еще порассуждать на эту тему, но Брумис ушел к себе и закрыл дверь. Подробности Васькиных похождений его не интересовали. И, самое главное, не было времени на разговоры. Все больше и больше недоставало времени...
Брумис спал теперь от силы четыре часа в сутки. Два окна угловой комнаты второго этажа, которая была и его жильем и рабочим кабинетом, вспыхивали первыми в селе и гасли последними. Были дни, когда он забывал спуститься в кухню, где столовались все «крайсоветчики». И тогда сердобольная Сонечка приносила ему наверх котелок похлебки или миску каши.
Краевой Совет, созданный делегатами четырех волостей и трех небольших партизанских отрядов, которому в момент его организации подчинялась всего одна четвертая часть одного уезда Иркутской губернии, в ходе революционной борьбы незаметно превратился в политический центр огромной территории, размерами превосходившей всю Европейскую Россию.
Киренск и Бодайбо, Якутск и Охотск признали центральную власть Крайсовета и обращались к нему за советом и помощью.
Сегодня ночью пришла телеграмма из Петропавловска-на-Камчатке. Петропавловский ревком сообщил, что в городе и области установлена власть Советов. Просил указаний в части организации советских органов управления областью.
Рано утром принесли телеграмму из Якутска.
«Больше-Илимское. Крайсовету. Сегодня пал искупительной жертвой освобождения Якутска Начармии товарищ Геллерт. Подробности сообщу. Настоятельно прошу командировать лицо, могущее занять пост начальника гарнизона. Начрев штаба Гладунов».
Брумис подошел к висевшей на стене истрепанной географической карте, которую, по его просьбе, принесли ему из школы.
На карте не было села Больше-Илимского. Приблизительное местонахождение села Брумис сам пометил чернильным кружком. Так же приблизительно, с возможным соблюдением масштаба, были нанесены окрестные крупные села.
Расстояние до деревни Перфильевой, в которой строптивый комендант не желал освобождать школьное помещение, было меньше ширины ногтя на большом пальце. До Усть-Кута, где находился сейчас главнокомандующий Вепрев со своим штабом, — около вершка. Столько же примерно и до Братского острога и Николаевского завода, где вел бои отряд Бугрова.
