Так предложил Митрофан Рудых.

— В интересах, — сказал он, — революционной демократии.

Митрофан Рудых опасался, что, голосуя в открытую, делегаты волостей не осмелятся поднять руку против кандидата партизан Брумиса, который был единственным его конкурентом.

Брумис, конечно, понимал, почему Митрофан ратует за демократию. Но не подал и виду, что разобрался в его «хитрой механике», и даже поддержал предложение о тайном голосовании. У Брумиса не было причин тревожиться. Красноштанов вчера поговорил по душам с крестьянскими делегатами и убедился, что многие из них тоже раскусили Митрофана.

Каждому делегату выдали по узенькой полоске бумаги. На ней надо было написать или «Рудых», или «Брумис», а в крайности — так договорились — или букву «Р», или букву «Б».

Васька Ершов выставил на стол свою папаху. В нее опускали бумажки с именами кандидатов. Его же — потому что он шумел громче всех — выбрали наблюдать за ходом голосования.

Брумис получил вдвое больше голосов, нежели его соперник.

Митрофан Рудых, ошарашенный неожиданным для него исходом выборов, попытался скрыть свое раздражение и досаду и первым поздравил Брумиса с высоким назначением.

— Вы теперь, Владимир Янович, как бы наш рабоче-крестьянский губернатор!

— А жалованье какое будет новому губернатору? — спросил кто-то из мужиков.

— Красноармейский паек, — ответил Брумис[6].

Митрофан Рудых вежливо улыбнулся словам Брумиса и произнес почти торжественную речь, в которой задним числом благодарил делегатов за то, что доверил и ему — сибирскому мужику Митрофану Рудых — быть повитухой новой власти. Подчеркнув, что роды прошли успешно, он хлебосольным жестом передал Брумису «бразды правления».

Брумис молча занял председательское место. Ему было не до парадных пустопорожних речей. Он в десятый, может быть, в сотый раз задавал себе вопрос: надо ли было посылать на смерть Сергея Набатова? Судя по извлеченному из кармана его гимнастерки, пробитому пулей и залитому кровью письму — надо было. Назначение Бугрова без его согласия могло повести к осложнениям, не только излишним, но и пагубным для общего дела. Сергей Набатов погиб на посту, как солдат революции... На войне убивают... Но если бы знал заранее, что поручение можно выполнить только ценой жизни, послал бы и тогда?.. Нет, не послал бы!..

И, ответив так, принял вину на себя.

Когда Брумис спросил, кому делегаты решат доверить высокий пост главнокомандующего, несколько голосов враз назвали Бугрова.

— И я так думал, — сказал Брумис. — Но вот что предлагает сам Бугров.

Он показал всем побуревший от крови лист и прочел письмо.

— Какие будут мнения по предложению товарища Бугрова?

Васька Ершов выкрикнул что-то о генералах, которых снова сажают на шею. Митрофан Рудых заметил о молодости лет. Кто-то сказал с глухой обидой, что надо бы своего, сибиряка...

— Кто хочет выступить против, бери слово! — жестко напомнил Брумис.

Наступило напряженное молчание.

— Нету желающих говорить против, — сказал Красноштанов. — Голосуй!

— Ставлю вопрос на голосование! — сказал Брумис. — Товарищ наш, боец Приангарского отряда Сергей Набатов, проголосовал уже своей кровью. Его голос считаю за! Кто за, прошу поднять руку!

К Вепреву послали нарочного с пакетом и перешли к делам гражданского управления.

Обсудили зачитанный Брумисом проект положения о Краевом Совете и его отделах.

Васька Ершов возмутился, услышав об отделе призрения и труда.

— Это не Совет, а какая-то земская управа!

И опять пришлось Брумису терпеливо объяснять: все, что делала земская управа, будет делать и Совет. Разница одна: земская управа все вопросы решала в интересах богатеев, а Краевой Совет — в интересах фронта и трудового населения.

— Агитировай больше! — закричал Васька Ершов. — Ну, там финансовый, скажем, отдел, понятно. Без денег, знамо, не проживешь. А на кой ляд этот еще, отдел призрения? Нету больше делов, как всякими богадельнями заниматься!

— Надо же головой думать! — рассердился Брумис. — Мало у нас стариков, вдов, сирот! Вот после Сергея Набатова жена осталась больная и сын малолеток. Должен кто-то о них позаботиться? Тебя убьют, должен кто-то позаботиться о твоих близких!

Васька Ершов широко ухмыльнулся.

— А меня, может, и не убьют!

— Живи сто лет. На здоровье! — сказал Брумис.

Сказал бы кто раньше, что можно идти вдвоем с Санькой час, другой и молчать?..

Не поверила бы Палашка такому вздору.

А вот шли и молчали. Молчали, хотя понимали хорошо оба, что, может быть, последний раз в жизни видят друг друга.

Санька шел передом по едва заметной, но ему, видать, хорошо знакомой тропке. Шел бесшумно, но быстро, бережно раздвигая почти оголенные ветки ольховых кустов и мохнатые лапы пихтовника. Шел не оглядываясь, знал, что быстрая на ногу Палашка не отстанет. И хорошо, что шел быстро. Ночью, когда переправлялись через реку, дул низовик, в лодку наплескало воды. Палашка сидела в корме, промочила ноги и зазябла. Сейчас, на быстром ходу, разогрелась.

...Лодка пристала к пологому берегу. Надо было брести по воде. Корнюха вынес ее из лодки.

— Опоздал, уж полны ичиги набрала, — сказала она, но не стала противиться, когда он взял ее на руки.

— Как стемнеет, приедешь на это место, — сказал Санька Корнюхе. — Жди до утра. Не придем — езжай обратно. А ночью опять сюда. Понятно?

Корнюха ничего не ответил. Стоял перед ней, как вкопанный. Крупное его лицо чуть заметным пятном проступало в темноте.

— Ты что, не слышишь?

— Слышу. Александр, дай я пойду с ней.

— Длинный больно. Издаля увидят.

— Я не смехом говорю. Пусти, я пойду!

— Дурной ты! Что с тебя толку? Она одна пойдет.

— А ты в кустах посидишь!

— В кустах посижу.

— А ее, стало быть, на погибель?

— Сама напросилась, — со злостью сказал Санька и тронул Палашку за руку. — Пойдем!

Поднялись на высокий берег и шли сначала полем, а когда стало рассветать, свернули в лес.

Больше всего опасалась Палашка этого длинного пути вдвоем. Не могла она сейчас с ним разговаривать, Не прошла еще обида за вчерашнюю ночь. Он, видно, понимал это и молчал. Спасибо и за это...

...Он пришел поздно, когда они с Катей уже улеглись. Присел на лавку и обнял. Не как всегда, а грубо, требовательно... И несло от него липким запахом самогона...

— Саня! Что ты!..

Он молча, жадно целовал ее.

— Саня!..

Катя проснулась и приподнялась на своей лавке.

— Катерина, выдь ненадолго, нам поговорить надо! — строго сказал он ей.

Едва не закричала в испуге: «Катя, не уходи!» Потом сердце захлестнуло гневной обидой и не осталось в нем ни страха, ни даже робости... И никакого доброго чувства к нему...

Едва дождался, когда хлопнула дверь за вышедшей на крыльцо Катей, сдернул одеяло... прижался всем телом...

Вырвалась, вскочила с постели.

— Ты что, очумел!

Но злости уже не было. Кровь молотками стучала в голову. Чуть не заплакала от обиды на себя. А на него прошла обида... Не хватало. может, одного ласкового слова...

Но он сказал грубо, с издевкой:

— Надоело лизаться попусту! Ребята засмеяли...

Ребята засмеяли! Вот что!.. Словно в душу плюнул. Похвалиться тебе надо моим позором!..

— Уходи! Сейчас уходи, а то ударю!..

Засмеялся. Потом сказал с угрозой:

— Пожалеешь. Покрасивей тебя девки есть. И подобрее...

Уже размахнулась, чтобы хлестнуть его по хмельной роже...

Опять хлопнула дверь, и с порога закричал Корнюха:

— Палаша!

Кинулся за печку, увидел ее в одной рубашке и Саньку рядом...

— Кому что! Женихаешься тут, а братана убили!

Никогда от него грубого слова не слышала, а тут...

И сама не поняла, как вырвалось: