— Своею собственной рукой! — продекламировал Преображенский.

Трофим Бороздин снова насупился, а вошедший вместе с ним в штабную избу и скромно стоявший у двери Аниська Травкин заметил:

— Петруха Перфильев вовек тебе, Трофим, не простит.

И, отвечая на взгляд Вепрева, пояснил:

— Зарок давал: самолично сверну шею Рубцову. А тут, выходит, упустил...

— Он теперь в Крайсовете заседает, — усмехнулся Преображенский, — некогда ему заниматься отвертыванием голов.

— Разрешите идти? — обратился Бороздин к Вепреву.

Вепрев кивнул, но тут же жестом удержал его.

— Проверь сам, как разместили бойцов. И распорядись, чтобы обед сготовили настоящий.

Бороздин мотнул головой.

— Понятно! — и вышел вместе с Аниськой.

Вепрев подошел к окну.

Дом-пятистенник, в котором разместился штаб, стоял высоко на склоне горы, и далеко в обе стороны видны были улицы большого села, протянувшегося вдоль реки. На улицах почти безлюдно. Бойцы отогревались в теплых избах, а местные жители еще не осмелели после недавно закончившегося боя. Только с полдюжины мальчишек перебегали по посеревшему снегу, смятому, перемешанному и утоптанному ногами людей, копытами лошадей, ободами колес и полозьями саней.

За широкой полосой застывшей реки горой вздымался берег, густо поросший лесом. Над высоким берегом висело медное зимнее солнце.

Ровный блестящий снег слепил глаза. Через реку, наискось, узкая полоска наезженной дороги. Возле дороги темное пятно проруби.

«Туда, наверно, Рубцова...» — подумал Вепрев.

Обернулся и сказал Преображенскому:

— Сообщите Крайсовету о взятии в плен и расстреле Рубцова.

— Ожидаю уточнения данных относительно взятых трофеев, — ответил Преображенский. — Не выявлено точное количество взятых патронов. Поэтому задержал передачу оперсводки.

— Телеграфируйте немедленно! Рубцов стоит сотни патронов!

— Слушаюсь! От них тоже телеграмма поступила.

— Когда? — удивился Вепрев.

Преображенский ответил подчеркнуто значительно:

— Не стал передавать, пока решали с Рубцовым.

— Читайте!

— Чрезвычайная. Главкому Вепреву. — Преображенский читал нарочито бесстрастным, деревянным голосом. — Поступившим Крутогорья сведениям комотряда Чебаков производит расстрелы граждан без следствия суда. Точка. Категорически предлагаю пресечь нарушения революционной законности. Предкрайсовета Брумис.

— Дайте! — потребовал Вепрев, протягивая левую здоровую руку.

Быстро перечел телеграмму, бросил на стол. Нервно прошелся по комнате.

— Опять своевольничает! Атаманские замашки!

Преображенский пожал плечами.

— Простите. Нелогично. Рубцова... тоже без следствия и суда.

Вепрев остановился. Посмотрел в упор на Преображенского. Тот отвел глаза, но кривую улыбочку удержал на губах.

Вепрев сказал жестко:

— Рубцова расстреляли не за то, что воюет против нас, а как убийцу, преступления которого всем известны и не требуют расследования! Вызовете Чебакова ко мне!

Преображенский вышел. Через несколько минут вернулся и доложил:

— Нарочный за Чебаковым отправлен.

Вепрев, будто не расслышал, молча стоял у окна.

Преображенский осторожно зашел сбоку, заглянул главкому в лицо. На лице Вепрева было выражение хмурой, усталой озабоченности. Преображенскому показалось, что он недоволен собою.

И он решил подлить масла в еле тлевший огонек.

— Простите меня за откровенность, Демид Евстигнеевич, но не могу не высказать... Вы... излишне... почтительны в своем отношении к товарищам из Крайсовета.

Вепрев молчал, и это ободрило Преображенского.

— В военное время высшая власть — военная. Вы — во главе революционных масс. А Крайсовет пусть подшивает свои бумажки. Что вам Крайсовет? Вы, Демид Евстигнеевич, народный вождь, рожденный революцией. Революции всегда выдвигают вождей. Вот великая французская революция выдвинула Наполеона Бонапарта. Консулом стал, а потом... императором.

Вепрев обернулся и смотрел на Преображенского с нескрываемым интересом.

— ...А всего был подпоручик. В точности в вашем воинском звании.

Не меняясь в лице, Вепрев шагнул к Преображенскому и взял его левой рукой за ворот.

— Кто ты? Дурак или подлец?

У Преображенского отвалилась челюсть.

Вепрев усмехнулся и выпустил его.

— Мне за вас обидно, Демид Евстигнеевич... — начал изливаться Преображенский.

— Ты мне Бонапартом душу не марай! — голос Вепрева зазвенел от ярости. — Бонапарт себе власть завоевывал, а я народу!.. Еще такую муть услышу — трибунал!

— Я, Демид Евстигнеевич, за вас...

— Замолчи! — брезгливо оборвал Вепрев. — Садись! Записывай!

И он начал медленно диктовать, чеканя каждое слово:

— Киренск, Витим, Бодайбо, Якутск и всем командующим и военным комиссарам и председателям ревтрибуналов. Впредь до получения инструкции о военно-революционных судах смертную казнь прифронтовой полосе отменяю. Точка. Вынесенные приговоры смертной казни до получения сего в исполнение не приводить. Точка. Всем военно-революционным трибуналам предлагаю...

Состав из пяти пассажирских вагонов без паровоза стоял на четвертом пути. Окна среднего вагона были ярко освещены и широкие полосы света падали на истоптанный, перемешанный с углем и золою снег.

Отряд, выделенный для конвоя, остановился против освещенного вагона.

— В одну шеренгу стройся! — негромко скомандовал начальник отряда. — Равняйсь!

Стоявший правофланговым Корнюха Рожнов заметно выделялся ростом и сложением, и, вероятно, поэтому начальник отряда сказал ему:

— Пойдешь со мной в вагон, товарищ Рожнов!

Дежурный офицер чешской охраны эшелона первым поднялся в тамбур. Корнюха заметил, с какой брезгливой осторожностью брался он за поручни кончиками пальцев, — боялся запачкать свои светлые замшевые краги.

В тамбуре, пока офицер одергивался и оправлял снаряжение, надетое поверх полушубка, крытого тонким зеленовато-серым сукном, начальник отряда успел шепнуть Корнюхе:

— Кого брать идем, знаешь?

Корнюха кивнул.

Начальник отряда шутливо ткнул его в бок.

— Повезло!

— Я с детства везучий, — ответил Корнюха серьезно.

В вагон Корнюха вошел последним, но ему все было видно через головы офицера и начальника отряда.

Устройство вагона удивило Корнюху. Такого он еще не видывал. Полок и скамей для лежания и сидения не было, и вагон разгорожен поперечными переборками на отдельные отсеки-комнаты,

Первую прошли, не задерживаясь. Два чешских солдата, стоявшие с винтовками у двери в салон, расступились и пропустили их.

На диване, обитом оранжевом бархатом, сидел худощавый офицер в черном френче без пояса. В погонах Корнюха еще не умел разбираться, но по тому, как все находившиеся в салоне — и офицеры и штатские, — увидев вошедших, с тревогой оглянулись на офицера в черном френче, понял, что это и есть адмирал Колчак.

По внешности он никак не был похож на того кровавого выродка, каким верховный правитель представлялся по своим делам. Но Корнюха уже вдосыть хватил соленого в жизни и знал, что только по обличью не судят. И благообразное с тонкими правильными чертами лицо Колчака его не обмануло.

Дежурный офицер, тщательно выговаривая русские слова, объявил Колчаку:

— Господин адмирал! Приготовьте ваши вещи. Сейчас вас передаем местным властям.

Равнодушное бесстрастное лицо Колчака исказилось, словно от неожиданной резкой боли.

Он вскочил и почти испуганно воскликнул:

— Как! Союзники выдают меня? Это предательство! Генерал Жанен гарантировал мне!...

Он нервно озирался, но все, кроме тех, что пришли за ним, прятали от него глаза.

Тогда он быстро шагнул к двери, снял с вешалки длинную темную шинель, неумело и торопливо попытался надеть ее.

Темноволосая высокая женщина подошла к адмиралу, взяла у него шинель и снова повесил ее. Под руку подвела Колчака к дивану, заставила сесть рядом с собой. Взяла его руку и долго молча держала в своей, медленно и осторожно поглаживая тыльную сторону ладони кончиками тонких пальцев.