Пушка рванула так громко, что Катя выронила из рук свою сумку с нашитым поверх красным крестом.

Не успело смолкнуть катившееся по речной долине эхо, как Бугров снова крикнул:

— За мной!

И, высоко выкинув руку с зажатым в ней наганом, первым побежал к проступившим в поредевшем тумане избам крайней улицы села.

— Пулеметчиков держи возле себя! — крикнул вдогонку Денис Ширков, оставшийся с полувзводом бойцов охранять пушку.

Старый плешивый доктор был раздражителен до сварливости и все время попрекал помогавших ему Палашку и Катю. Первая казалась ему слишком торопливой и небрежной, вторая — чрезмерно вялой и нерешительной.

Сам же он кромсал безжалостно — так думала не только Катя, но и Палашка — прошитое пулеметной очередью, бездыханное, истерзанное Санькино тело.

Операция продолжалась уже больше часа.

— ...феноменально... уму непостижимо... — бормотал про себя доктор.

Молчать во время операции он не умел. И в редкие минуты, когда не попрекал своих неопытных помощниц, успевал излагать переполнявшие его мысли. Впрочем, это нисколько не сковывало точных, не по возрасту ловких движений его старческих рук, испещренных синими склеротическими жилками.

— ...этот юный красавец... опрокидывает все законы физиологии... одной раны вполне достаточно... Да не тряситесь вы, держите крепче руку!.. а у него четыре... нет, такому молодцу нельзя умирать... не позволим... заставим жить...

И Палашка готова была упасть на колени и целовать узкие сухие руки доктора.

За стеной Бугров допрашивал пленного.

Пожилой сухопарый солдат с ефрейторскими лычками на погонах стоял навытяжку и отвечал по-военному четко, коротко и отрывисто.

— Так точно. Капитан Белоголовый.

— Где он сейчас?

— Не могу знать.

— Помощник командира?

— Штабс-капитан Венцель.

— А он где?

— Не могу знать. Однако, сбежал.

— Сколько солдат в отряде?

— Шесть взводов пехоты и казачья полусотня.

— Что же так лихо драпанули? Считай, без боя?

У солдата не нашлось четкого ответа, и он позволил себе переступить с ноги на ногу.

Голос Бугрова налился презрительной злобой.

— Пороть да вешать только мастера!

— Пушка! — сказал солдат. — Обознались, значит. Посчитали, Красная Армия подошла.

Прикинув число убитых и взятых в плен, Бугров определил, что бежали из Братска не менее полутораста человек.

На вопрос: в каком направлении бежали? — пленный ефрейтор ответить не сумел.

Можно было предположить одно из двух: или на Николаевский завод, рассчитывая закрепиться там и ожидать подкрепления, или по тулунскому тракту, с целью выйти на железную дорогу.

Бугров махнул рукой — увести пленного — и подозвал к себе Корнюху Рожнова, который, мрачно опустив голову, сидел на скамье в дальнем углу.

Спросил с укоризной:

— Как же это вы, орлы?

Корнюха промолчал, и Бугрову пришлось уточнить.

— Сами целы, а командира не уберегли!

Корнюха еще больше насупился.

— Убережешь его!

— Как случилось?

Корнюха словно рассердился.

— Известно как! Ему завсегда больше всех надо...

— Ты толком рассказывай!

Рассказывать Корнюха не умел. Каждый ответ приходилось вытаскивать из него клещами, как туго забитый гвоздь.

Взводу разведчиков удалось подобраться к казарме и снять часового. Приперли дверь. Обложили казарму с четырех сторон соломой, полили керосином и подожгли. Когда стали выскакивать разутые и раздетые солдаты, зашвырнули в окна несколько гранат- лимонок. Началась перестрелка. Какой-то офицер выкатил на угол улицы пулемет. Перевалов кинул гранату и бросился на него. Офицер с пулеметом скрылся за углом. Перевалов приказал держать под огнем казарму, сам побежал вдогонку за офицером. За углом он достал офицера второй гранатой, но и тот успел прошить его из пулемета.

Бугров спросил, откуда известно, что достал офицера?

— Сам видел, — ответил Корнюха.

— Ты же, говоришь, у казармы оставался?

— Потом за им побег, за Санькой... принес его.

— А офицера намертво?

— Ползал еще.

— Уполз?

— Нет, добили.

— Кто добил?

— Ну, я...

Бугров велел, как закончится операция, доктора привести к нему. Спросил строго:

— Будет жить?

— Пока жив, — резко ответил доктор.

— Головой за него отвечаешь!

Старик пристально посмотрел в глаза Бугрову и спросил с едва приметной усмешкой:

— И вы также полагаете, гражданин командир, что угрозой можно всего достичь?

— Ты пойми, первый боец в отряде!.. Молодой... ему только жить.

— Вполне понимаю. Есть надежда, что будет жить.

— Вот тебя и прошу!

— Что мог, сделал... Что касается дальнейшего... ухожу с вашим отрядом. Чему вы удивились? Нет, я не политик, не революционер. Я старый русский интеллигент. И потому, что я интеллигент, я не могу бесстрастно наблюдать, как порют и вешают русских людей. За эти три недели я прошел все семь кругов дантова ада!.. Впрочем, скорее всего, это вам непонятно...

— Отчего же непонятно. Стало быть, совесть в тебе не зачахла. А что интеллигент, в том твоей вины нет. Ленин-то тоже интеллигент, ученый человек... Только как же оставить раненого? Говоришь, надежда только...

— Вы полагаете, больше не будет у вас тяжело раненых?

— Так оно... Да с Переваловым-то как же?

— Он будет долго между жизнью и смертью... — доктор подумал, потом поднял усталое лицо. — Его может спасти только мать... или... ну, в общем, только любящая женщина...

Палашка и Катя, потихоньку вошедшие за доктором и настороженно вслушивавшиеся в каждое его слово, разом поглядели друг на друга.

— Многие недели, может быть, месяцы, — продолжал доктор, — за ним придется ходить, как за грудным ребенком. Кормить с ложечки, обмывать и пеленать бинтами... И, самое главное, согревать его душу, чтобы она не ослабла от телесных мук и не устала жить. Будет ли около него такая женщина?

От голубенькой застиранной наволочки осунувшееся с резко торчащим носом лицо как бы подернулось мертвенной синевой.

Палашка боялась смотреть на обескровленное, чужое Санькино лицо. Глаза у Саньки были закрыты, но Палашке казалось, что он не только видит ее, но и читает ее мысли...

На шаг отступив, стояла Катя, еще более тихая и неприметная, чем всегда. Палашка знала, что в смятенной Катиной душе борются два противоречивых чувства: тревожной надежды и осуждающего недоумения.

Но ей было не до Катиных переживаний.

Решение, которое она приняла и которое все осуждали (все: Катя даже непримиримее других, потому что любила), ужасало ее самое. Но оставлять отряд, куда пришла она вместе с братаном Сергеем, теперь, через несколько дней после его смерти, представлялось невозможным, недостойным, постыдным перед своей совестью.

Она не безропотно смирилась с этим решением. Она пыталась доказать себе, что вернуть к жизни Александра Перевалова ее — и только ее — долг... Но ведь Александр Перевалов — это ее Санька... И зачем было обманывать себя, заслоняясь долгом!..

«Будет ли около него такая женщина? — спросил старый доктор. «Будет!... Чего молчишь, Палаша?..» Слова эти, глухо произнесенные Корнюхой, огнем прожгли Палашкино сердце... Никогда не забыть ей тяжело ожидающего взгляда Бугрова, гневных Катиных глаз...

Но именно в эту минуту поняла, что не уйдет из отряда. Призрак второй смерти ожесточил душу.

Повернулась резко и сказала оцепеневшей Кате:

— Пойдем к нему!

И вот стояла, не сводя глаз с его непривычно спокойного, отрешенного лица...

Глаза застилало туманом... в тумане проступало прошедшее — такое близкое по времени и такое далекое по несбыточности...

...Зеленый листок березы трепещется у самого его виска. Так же трепещет и палашкино сердце, замирая под озорным и насмешливым взглядом синих-синих глаз... Глаза эти клонятся к ней... он крепко обнимает ее... ей сладко и страшно...