Музыка бесславно боролась за жизнь в дешевых динамиках. «Мертвые»[48]. Почти всегда «Мертвые».

– «С розой Святой Стивен, сад его так дивен», – Тед, вполне прилично изображая уязвимое, выстраданное хныканье Джерри Гарсии, подпевал Бобу Виру[49], – «На ветру, под дождем сельский сад, куда б ни шел он, всюду людям не лад»[50]. – Тед, продолжая подпевать, выкатился с парковки на темнеющие улицы Бронкса. – «Важно ли это или же нет? Стивен сказал бы, знай он ответ».

Тедова квартира пешком-на-четвертый-этаж представляла собой неподвижный вариант Тедова автомобиля. «Тойота-королла», Разрушенный дворец[51] постоянного местожительства. Зимний сквозняк в старом многоквартирнике отлично пресекали высившиеся до потолка стопки «Нью-йоркского книжного обозрения». Голая лампочка болталась над раковиной, а еще имелась ядовито-зеленая диван-кровать из кожзаменителя, производства «Кастро Конвёртиблз», про которую можно было бы сказать, что она знавала лучшие времена, но это означало бы, что лучшие времена все же были, а сие вопрос спорный. Окна затемнены, повсюду разбросаны книги, кругом желтые линованные листки из блокнота, исписанные бисерным, яростным почерком сумасшедшего. Пишмашинка обитала на журнальном столике, бумаги в ней не водилось. И конечно, вездесущие пакетики с «Арахисом “Янки”», на каких-то уже поначеркано, какие-то еще предстояло съесть. По правде сказать, жилье это выглядело так, будто его придумал тот же человек, что и квартиру Крэмденов в «Новобрачных»[52]. Того и гляди из ванной под веж ливые аплодисменты выскочит Элис – и начнется потеха. Кое-какие тусклые цвета здесь были, но мир ощущался черно-белым. Сплошь все необходимое мужчине без нужд.

Единственный причудливый кивок наружной жизни в этой комнате – старый телевизор на стуле перед диваном, с антенной из металлической вешалки, замордованной до пирамидальной формы. Поскольку телевизор произвела компания «Эмерсон», Тед именовал его Пугалом (малых умов)[53] и считал себя не телезрителем, а смотрителем Пугала. Включал его Тед редко. Он вырос на «Облаве», Джеке Бенни и программе Бьюика-Берла[54], а потому в нем все еще жило некоторое ностальгическое почтение к тем ушедшим временам, но, когда он пытался смотреть современные популярные шоу – «Счастливые дни» (Тед предпочитал исходный беккетовский вариант) или «Лаверн и Шёрли», – его накрывало ужасом и печалью: не сходилось у него представление о «комедии» с этим вот. Он смотрел на мучительно несмешные выкрутасы подходяще поименованного Джека Улётта (Тед убеждал себя, что создатели сериала наверняка имели в виду ЛСД, а не только неуклюжего Дика ван Дайка в смысле его бытовых полетов через мебель, но уверенности никакой) из сериала «Трое – уже компания»[55], любимой программы всей Америки, и принимался неудержимо рыдать – и за родную страну, и за себя. Единственное утешение от телеящика – местная говорящая голова Джо Фрэнклин[56], чьи бросовые декорации и здравый смысл, реклама мацы «Стрейт» и нелепая подборка гостей наполняли Теда ощущением абсурдной неуместности, теплоты и анархической надежды, какие сообщали ему картины Танги и де Кирико в МСИ[57]. Де Кирико и Фрэнклин – вот где улетность без всякого улета, а не в Улетте. И еще в спорте. Спорт Тед смотрел.

Последний штрих к интерьеру – механическая рыбка на батарейке, жутковато жизнеподобно перемещавшаяся по аквариуму возле раковины. Все вокруг пронизывал смутный запах – наверное, мышиного дерьма; вернее сказать, Тед надеялся, что это мышиное дерьмо, поскольку другие варианты были куда хуже.

Тед глянул на фальшрыбку:

– Привет, Голдфарб.

Ему потешно было считать, что это еврейская золотая рыбка, потому и Голдфарб. Их внутренняя шуточка – Теда и фальшрыбки. На Теда шутка действовала безотказно. Он взял из холодильника «Бадвайзер» и упаковку арахиса, подтащил стул к окну. С немалым усилием открыл окно в мир, прикурил еще один косяк и употребил ужин. Окно выходило на улицу, и Теду нравилось наблюдать жизнь на тротуаре, оставаясь невидимым. Он высунулся подальше, взял линованный листок и принялся писать своим крохотулечным почерком. Рыгнув арахисом, пивом и каннабисом, Тед счел себя удовлетворенным. Огладил бороду с несколькими седыми прядями – смутно-недобрые знаки не слишком-то блестящего будущего. Многие вечера в его жизни прошли именно так: Тед сражался с собственным умом, пытаясь добыть ответ на вопрос, который ему еще предстояло как следует сформулировать. Уже за полночь, изрядно укуренный и усталый, Тед ужиком сползет с подоконника в кровать и дальше поспит как полагается.

Лето 1953 года. Мужчина непоздних средних лет молча сидит и раздраженно смотрит бейсбольную игру по черно-белому телевизору. За его спиной видно мальчика, он смотрит на отца, будто запоминая его: морщины у него на шее, как он держится, как пахнет; мальчик отчего-то понимает, что однажды отец исчезнет, если этого уже не случилось. В комнате ощущается присутствие женщины, может, где-то позади мелькает ее платье, она занята на кухне. Есть в этом доме некое приглушенное отчаяние, словно эдакий тошнотворный статический гул вблизи электростанции. Мужчина недвижим, как надгробие. По телевизору показывают игру между нью-йоркскими «Янки» и бостонскими «Красными носками». Когда с «Носками» случается что-нибудь хорошее, мужчина позволяет себе краткий всплеск ликования, но скоро вновь цепенеет. Женщина в кухне громыхает посудой, громче необходимого. Она хочет, чтобы ее слышали. Мальчик тоскует. Мальчик хочет, чтобы родители помирились. Мальчик хочет, чтобы папа взглянул на него. Мальчик думает: «Вот бы насмешить их, вот бы насмешить…» Мальчик видел, как отец смеялся над Милтоном Берлом в платье. Мальчик боится Берла, Берл похож на чокнутого кролика, но папа так не считает. Папа смелый, он не боится Берла. Папа смеется Берлу в лицо. Мальчик влезает в поле безучастного зрения отца и танцует балериной через всю комнату. Балетом он никогда не занимался. В этом и соль. Он изображает лицом застывшую улыбку балерины, семенит, подпрыгивает. Отец не обращает внимания.

И тогда мальчик встает прямо перед отцом и плюхается на зад – совсем как Чаплин или Китон. Получается здорово. Слышит, как в кухне смеется мама. Есть надежда. Но отец смотрит строго перед собой, следит за игрой. Мальчик уходит в родительскую спальню, натягивает через голову материно платье, влезает в туфли на шпильках, смотрит в зеркало и прикидывает, хорошая ли это мысль, а затем неуклюже топочет обратно в гостиную, шаткий, как новорожденный теленок. Отец смотрит строго перед собой.

Мальчик возвращается к шкафу, открывает большой чемодан с пометкой «Отпуск» и надевает все приспособления для ныряния, какие может найти: купальник, ласты, маску, трубку. Встает перед телевизором. Человек-лягух, рыба без воды. Отец не моргает. «Красные носки» зарабатывают очко. Отец хлопает в ладоши и продолжает смотреть прямо перед собой. Мать смотрит на мальчика, что смотрит на отца, что смотрит в телевизор, – из их взглядов получился бы безупречный треугольник, если бы отец смотрел на мальчика или на его мать. Но нет – и треугольник небезупречен, разомкнут, он подтекает, кровоточит. Звонит телефон. Отец кричит, чтоб мать взяла трубку. Она в ответ бьет тарелку. Наконец он бросает взгляд на сына, который все еще стоит перед ним в полной экипировке ныряльщика, и говорит: «Сними трубку, нах».