Ликовать вслух можно было на последней строке: Хосе, звезд-полос реет стяг. Над свободной земле-о-о-о-ой… Но не раньше. Раньше – неуважение. Тонкая это грань, и 60 000 человек – если приезжали бостонцы – чувствовали ее наитием. Как в лифте: не пялься на других, гляди, как мигают циферки. Не встречайся взглядами. Интуитивные правила мира неведомы лишь умственно отсталым, убийцам-психопатам и детям.

Старая шутка: последние слова государственного гимна – «Мяч в игре!». Старая, зато добрая. «Песня», которую невозможно петь, подошла к концу, и вздыбился шум толпы – единого счастливо взбудораженного зверя. Игра начиналась с минуты на минуту, и тут, на дешевых голубых местах, было жарко по-африкански. Арахисовые владения Теда: 80 % латиносов, 55 – пуэрториканцев, 25 – доминиканцев и примерно 20 % всех остальных. Остальные – в основном ирландцы и итальянцы. Все – его народ. Считать эти места «дешевыми» нетрудно, и они, конечно, так далеки от игрового поля, что между зримым ударом биты по мячу и звуком от удара улавливается зазор. Как в плохо дублированном японском фильме. Но Теду нравилось считать эту верхотуру не выселками, а Олимпом, а они тут все боги, смотрят, как человечки-муравьи играются в свои дурацкие игры. Тут он и работал. Швырялся на стадионе «Янки» арахисом, в основном в мужиков, которые считали, что звать его Хосе – это смешно, как первые слова испанглоязычной версии государственного гимна[14]. Или же г-ном Арахисом. А некоторые все же именовали его Тедом.

Но он предпочитал, чтобы Тедом его не называли. Работа ему нравилась, по счетам он расплачивался, а сам тем временем писал, но ему все же было немного стыдно: в его-то возрасте и с его-то образованием – нью-йоркская частная школа, Лига плюща, – чтобы сводить концы с концами, приходилось метать в людей бобовые. И все же он предпочитал работу, которая настолько далека от того, что он «должен» был делать, настолько он не соответствовал никаким ожиданиям, что людям могло казаться, будто он – из тех гениев, беспардонных охуенцев, что показывают миру нос и кому в общем и целом насрать. Ему хотелось, чтобы его считали не лохом – так он сам о себе думал, – а чудиком. Чудным парнягой со степенью бакалавра по английской литературе, из Коламбии, который работает продавцом арахиса на стадионе «Янки» и попутно корпит над великим американским романом. Сколько в этом контркультуры. Сколько близости к работягам и босякам. Отличный мужик. Уоллес Стивенс, торгующий страховками. Натаниэл Готорн[15], протирающий штаны на таможне. Джек Лондон с горстью орехов средь немытого отребья.

И все равно он гордился точностью своих попаданий. Спортсмен он был так себе, о чем отец когда-то напоминал ему ежедневно. Он бросал «как девчонка», говаривал старик. Что правда, то правда: не было у него ни правой руки Реджи Джексона, ни даже куриного крылышка Мики Риверза[16]. Назови кто-нибудь в честь Теда шоколадку, на ней бы значилось «Тюфяк». Однако с годами он довел свои неловкие броски до восхитительной точности балаганной пушки. И пусть со стороны казалось, будто он изображает нечто среднее между прощальным взмахом и заполошным прихлопом комара, он неизменно попадал в ладонь, воздетую в двадцати рядах от него. Болельщики обожали это его жалкое мастерство – и страсть как любили усложнять ему задачу, а затем ликовать, когда он не промахивался. Умел из-за спины. Умел между ног. Его напарник Манго – в очках с линзами, как донышко бутылки из-под колы, и с боулинговыми наручами, у которого рост переваливал за пять футов исключительно благодаря ортопедической четырехдюймовой подметке из резины на левой увечной ноге, – торговал не таким уж холодным пивом в секторе Теда и вел воображаемый счет Тедовым броскам: 63 попытки, 40 попаданий, 57 – в пределах трех футов. Такое вот. Эдакий средний уровень, процент сильных ударов и ЭРА[17] лоточника.

Сегодня бросал Сом Хантер[18]. Тед в это имя врубался. В бейсболе существовали богатые традиции готовых шикарных прозвищ. Вэн Лингл Манго. Куколка Джейкобсон. Хайни Мануш. Вождь Бендер. Инос Слотер. Котомка Пейдж. Урбан Шокер. Мики Мэнтл. Арт Шамски. Рояльные Ноги Хикман. Минни Миньосо. Купидон Чайлдз. Уилли Мэйз[19]. Словно история Соединенных Штатов, рассказанная в одних лишь именах, настоящая американская Αριθμοί, Книга Чисел. Странный шел год, впрочем: бостонские «Красные носки», давнишние соперники «Янки», но, по сути, трагикомическая подпевка правящим монархам «Янки» – на манер вашингтонских «Генералов» для гарлемских «Путешественников»[20], – вдруг принялись выигрывать, и стало казаться, что им наконец-то удастся преодолеть проклятье Малыша Рута[21]. «Носки» продали Рута, к 1918 году уже величайшего бейсболиста, в команду «Янки» – за наличные. Владелец «Носков» Гарри Фрэйзи захотел профинансировать какой-то мюзикл и что-то там. Может, «Нет-нет, Нанетт?»[22]. Рут стал американским героем, жил лихо, молотил сосиски как не в себя – прямо Пол Баньян[23] в полосочку, что привел «Янки» ко многим вымпелам и победам в мировых чемпионатах, чей успех наколдовал для «Янки» стадион посреди бесплодных задворок Бронкса – дом, который построил Рут в 1923 году, в нем Тед сейчас и находился. «Носки» же с тех пор не выиграли ни разу. Ни единого вымпела. Шестьдесят лет они лишь впустую таращились в косматый зад «Янки».

Стояла середина июня, а жара была похлеще, чем в июле. Арахис летал, пиво лилось, Сом кидал. В редкие затишья в игре, когда публика его не звала, Тед обычно выхватывал из-за уха туповатый огрызок карандаша и черкал случайные мысли. Потом сложит в папку. В алфавитном порядке, конечно. Соображения для романа, над которым он сейчас трудился, – или для следующего, или для того, который он напрочь забросил в прошлом году. Писать-то – не фокус, фокус – дописывать. В работе находились «Г-н Разгильдяй» (536 страниц), «Где бы ни были двое» (660 страниц плана), «Смерть от ныне» (1171 страница!) или «Мисс Подземка» (402 страницы – и это не предел). Все это никогда не узрит света дня за пределами Тедовой однокомнатной съемной каморки в доме без лифта. Может, сегодня он наткнется на мысль, которая спустит с привязи свору слов, станет отгадкой головоломки, уберет заслон внутри него самого – заслон неспособности тягаться и дотягивать.

Он вспомнил, как Кольридж писал в «Долине Шамони»: «Сумеешь ли заклясть звезду зари?..»[24] И эта строка виделась Теду честнейшей и самой печальной во всей литературе. В силах ли ты, человек, подобно горе, что на несколько мгновений приостанавливает неминуемый восход, отыскать ту поэзию, что не даст солнцу взойти? В силах ли ты, зовущий себя писателем, найти слова, что смогут повлиять на действительный, естественный мир? Волшебные заклинания – сезам, откройся, трах-тибидох – воины, что прячутся в Троянском коне слов. Ответ, скрытый в самом вопросе Кольриджа: «Черта с два». Был бы ответ «да», Кольридж бы и не спрашивал. Писателю никогда ничего на белом свете по-настоящему не свершить. Более того, возможно, сам акт писательства есть, по сути, признание, что пишущий в действительности бессилен. Тьфу, вот засада-то.

Тед размышлял о своем личном бессилии – и о бессилии старика С. Т. Кольриджа, потребителя опия, влюбленного в Занаду, облазившего Альпы чудика, – а сам при этом калякал на бумажном пакете кое-какие имена, что, глядишь, заколдуют для него время или женщину, чтоб не уходили, или заронят искру историйки, или сделают из него человека, которым он хотел быть: Наполеон Ляжуа Вида Блу Тёрман Мансон Сезам Откройся…