Тед глянул на дату на первой странице: 1957. Точно, одиннадцать. Принялся листать. Ничто не зацепило внимания. Дневник, который Тед вел еще мальчишкой. Отец заставлял писать ежедневно.

– Это мышца, – говорил Марти. – Куй железо, пока горячо.

– Ты сам писал бы каждый день? – спрашивал юный Тед, потому что предпочел бы играть в настольный бейсбол сам с собой, да вообще почти что угодно предпочел бы, лишь бы не писать.

– Ты сам нахер заткнулся бы, а? – обычно отвечал отец.

Теда заинтриговало. Может, эти дневники – чис тый, незамутненный взгляд в прошлое, эдакий ключ к нему самому, вероятно способный отомкнуть будущее. Понять бы, что он есть, глядишь, смог бы стать чем-нибудь другим. Тед остановился на случайной странице и прочитал нечто вроде книжной рецензии.

«Лучший бейсбол», Томми Хайнрик[96]

Начало этой книги про Томми Хайнрика который говорит про бейсбол, про защиту и про нападение почти во всех играх. в бейсболе нападение наверху, а защита на поле.

Ну, может, этот вот фрагмент сокровенного бейсбольного знания и литературной критики – не искомый волшебный ключ. Тед перелистнул несколько страниц и прочел запись, датированную «27/3»:

Я взял Уолта в Питер-Купер и [ «я» зачеркнуто], как обычно, жалею об этом. Какой он зануда ничего не хотел делать вообще. [ «Когда» зачеркнуто] не выношу когда кто-то так делает я не могу объяснить, но просто не выношу. Я встретил Ричи Гроссмена и Криса Моделла (Тяф-тяф) и Крис такой парень что говоришь что-то и он тебя раздражает. Представляешь что он делал с Уолтом. А еще я играл в баскетбол.

Тед задумался над этим обращением на «ты». Кто, по его мнению, слушал, что происходило в послевоенных небогатых кварталах Питер-Купера и Стёйвесант-тауна? Кому вообще нахер сдалось знать, что он думал или кого там раздражал той весной Крис Моделл? Тед услышал, как снизу его зовет отец. Сложил тетрадки обратно в тайник, до следующего раза.

Тед спустился и обнаружил отца в кресле перед телевизором.

– Как дела, Марти? – спросил он.

– Если не считать плоскоклеточного рака – восхитительно.

– Ты же понимаешь, о чем я.

– Я ссу вермутом и сру серебряными долларами.

– Потешно. Хоть и мучительно. Может, стоит провериться.

– Почему ты зовешь меня «Марти»?

– Потому что такое у тебя имя.

– Почему ты не зовешь меня «папа»?

– Почему ты не зовешь меня «сын»?

– По-моему, иногда зову. Разве нет?

– Не знаю. Наверное.

Затем:

– Хочешь, чтоб я тебя звал папой?

– Да похер, признаться.

Тед вздохнул и присел на диван. Потаращились в телевизор некоторое время, хоть он и не был включен.

– Цветное?

– Он не включен.

– Я знаю. Идет сейчас что, цветное?

– Ага. Техниколор. Мне не нравится. Японское. Бездушное.

– Пурист.

Молчание.

– Некоторые смотрят телевизор, но ты, я бы сказал, смотришь на телевизор. Ты его включаешь вообще?

– Часто теряю пульт. Игра вечером?

– Наверное.

– Работаешь?

– Нет, они еще не вернулись.

Опять взгляды на телевизор. Проползла целая минута. Марти начал насвистывать что-то невнятное, а затем сказал:

– Нам не обязательно разговаривать, если тебе не хочется.

– Ага, у нас в последние пять лет неплохо получалось.

– Разве не год?

– Больше.

– Но ой как я скучал по этим вот отцовско-сыновним отношениям. Убиться прям.

– Не, не убиться, – сказал Тед.

Прошла еще одна бесконечная минута.

– Хочешь поговорить? – спросил Тед.

– Еще бы.

Но далее – ничего. Теду казалось, что он слышит каждый тик в очень шумных часах, как в программе «60 минут».

Марти заговорил:

– Не желаешь ли поговорить?

– А ты?

– Я первый спросил.

– Как хочешь.

– Ну, кажется, разговариваем.

– Да?

– У меня губы и язык шевелятся, воздух между зубами выходит.

– Это разговор. Верно.

– Или разговор про разговор. Славно, а?

– Ой да.

– Почему мы перестали разговаривать?

– Хочешь знать, как мы завязали с этим делом?

– Ага, ага.

– Я послал тебе книгу. Ты меня обозвал.

– Обозвал?

– Я послал тебе книгу, ты назвал меня гомиком.

– Ну нет.

– Да.

– А! – Марти рассмеялся, вспомнив. – Это плохо, доктор Бразерз?[97] Следует говорить «гомосексуалист», а не «гомик»? За этой ебаной словесной полицией не угонишься.

– Мне плевать, что ты сказал.

– Очевидно, нет. Очень даже не плевать.

– Меня это не зацепило. Просто ни туда ни сюда. Ты меня достал. Я послал тебе роман, спросил твоего мнения, а ты меня обозвал.

– Я не называл тебя гомиком. Я сказал, что ты пишешь, будто гомик.

– А, ну тогда, конечно, другое дело.

– Ладно тебе, я просто хотел сказать, что тебе не помешало бы пожить жизнь.

– А при чем здесь гомосексуальность? Гомосексуалисты не живут жизнь?

– Это фигура речи.

– Херня. Обычный сексизм, расизм или что угодно еще. Не важно.

– Это фигура речи, умник-разумник. Не стать тебе писателем, если будешь париться о словесной полиции. Ум у тебя должен быть не Сингапур, а Таймс-сквер.

– Пусть.

– Ты бы предпочел, чтобы я процитировал твоего любимого Берримена[98] и сказал, что твоя блядская жизнь – «сэндвич с носовыми платками»?[99] Так оно тебе больше по вкусу? Та же херня.

Тед глубоко и шумно вдохнул, дыханием и губами почти слепил слово, но не вполне, и вроде бы на том и конец, но нет, не смог он этого так оставить.

– А может, дело в том, что твои три последние подружки были моложе меня. Меня от этого как-то…

– Пробило на ревность?

– Покоробило. Перекосило нахер от отвращения.

– Бонни!

– Ее так звали? Мне она известна под именем Младенчик.

– Бонни. Бонни, а до нее – Эмбер.

– Имечко для стриптизерши.

– Она и была стриптизерша.

– Спасибо.

– И доктор африканско-танцевальных наук, к твоему сведению.

– На эту тему диссертации не принимают.

– Это ты так думаешь.

– Двадцать пять?

– Да какая разница? Двадцать три. Ее запах, Тед, ее запах придавал мне здоровья.

– Иисусе.

– Моника. Надо ей звякнуть.

– Ты в зеркало не поглядываешь последнее время?

– Говнюк.

– Давай не будем, а?

– О, о, конечно, давай. Мы можем давать не быть хоть целый день.

Это было выше Тедовых сил, в груди возникла бесприютность. Он сунул руку в карман и достал косяк. Марти глянул неодобрительно, но затем полез в карман халата и вытащил склянку с обезболивающим – эскалация войны препаратов. Покосился на Теда: моя дурь круче твоей, я выиграл.

– Это что, валиум?

– Может быть. Не знаю, валиумно я себя чувствую или кваалюдово. Видишь ли, иногда мне нарциссово, иногда маргаритково.

– Иногда тебе идиотски, а иногда нет. Кваалюд – отличное слово для «Скрэббла», помогает скинуть избыток дешевых гласных.

– Не переношу «Скрэббл». Остановимся на 'люде.

Тед пожал плечами и подпалил снаряд. Марти закинулся «Рорером-714»[100] и заодно несколькими таблетками витамина С конского размера, после чего сказал:

– За дым не беспокойся, у меня всего-то рак легких.

– Черт, – сказал Тед и, выдув дым в сторону, разогнал его руками. Тщательно затушил бычок и вернул его в карман. – Извини.

Некоторое время посидели молча.

– Пап?

Марти удостоверился, не ирония ли у Теда это «пап». Может, и нет.

– Да, сын?

– Хочешь погулять?

– Не, не очень.

Тед несколько откатился в себя, как уходящая волна. Почувствовал, будто сделал шаг навстречу в милю длиной, хотя на самом деле понимал, что не так уж далеко и шагнул. Скорее, на дюйм, но по ощущениям – гораздо дальше. Марти почувствовал этот отскок и перекинул кое-какой душевный мостик.