Как-то вечером, когда Егорыч и неизменный его гость — железнодорожник Румянцев, в два голоса оделяли Сергея советами насчет предстоящей ему работы в подполье, из-за окна проникло в избу поскрипывание снега под чьей-то крадущейся стопою, а немного погодя у наружной двери залязгала щеколда.

Поздним гостем оказался Леонтьев. В последнее время о конторщике лавочника говорили, что он участвует в пирушках хозяина, ведет азартные игры в карты за компанию с урядником, изрядно выпивает.

Был Леонтьев навеселе и в этот вечер. Бесцеремонно расположившись у стола, он долго болтал о всяких деревенских сплетнях. Прервал его хозяин, недвусмысленно посоветовав болтуну убраться восвояси, и тут одутловатое, с отеками под осоловелыми глазками, лицо «народного социалиста» начало корчиться в припадке смеха. «Вот тебе, значит, бог, а вот и порог… — бормотал он, похихикивая, а напялив на себя озям, обратился вдруг к Сергею: — Счастливый ты, молодой человек, разбогател!» И еще, продолжая скалить зубы: «Лисичку-огневку — к рукам, да и марш-марш по лисьим следам… Так, что ли?»

Спровадив Леонтьева, все трое молча переглянулись: что бы значили эти намеки о лисе и прочем пьяненького посетителя? Румянцев высказал предположение — не подслушал ли тот у оконца беседу их? «А ну его к лешему! — отмахнулся Егорыч. — Спьяну городил, паршивец! — И добавил в сторону Сергея: — Поскорей бы уж выбираться тебе в путь-дорожку…»

Старик со дня на день ожидал весточки из Красноярска, чтобы вновь выехать туда «для окончания лечения», на что ему удалось запастись разрешением полицейской власти. А вслед за ним должен был и Сергей направиться в город, где беглецу подготовят паспорт и обеспечат связь с дружком Румянцева — паровозником.

Наконец, нетерпеливо поджидаемый день наступил: Егорыч выехал!

Прощаясь ранним утром с Аленою и ее матерью, Сергей горячо говорил им:

— Спасибо вам за все, за все! Были вы мне как родные! Писать буду вам… А ты, Аленушка, не забывай о подарке моем, заглядывай в книжицу-то, почитывай, а в чем не разберешься — к Егорычу обращайся. Скоро вернется он.

— Ой, когда Егорыч-то вернется, ей уж, гляди, не до чтива будет… — откликнулась за дочь хозяйка, намекая на ожидаемые перемены в семье: сваты-то еланские опять на неделе были.

— Отстань! — бросила Алена матери и — Сергею, порывисто, всею грудью: — Не кину, не кину книжку твою! Понятная она и в самое сердце бьет.. А тебе мы с мамонькой… во всех делах твоих… счастья желаем!..

И не выдержав, она дала волю слезам. Завсхлипывала и мать, истово окрещивая постояльца.

— Милые вы мои… — ронял Сергей, обнимая у порога по очереди мать и дочь. — Не покинул бы вас так скоренько, да ведь не для себя… не ради себя…

Волнение перехватило ему голос, и, не закончив, он рванулся к двери. А в сенях, почуяв, видно, разлуку, кинулся к нему с жалобным визгом Таныш: прыгал, заливался лаем, метался вокруг, пока хозяйка не утащила его за ожерелок в избу.

Припав к оконцу, видела Алена, как, ныряя в сугробах, шел Сергей огородами и дальше, кустарником, к опушке тайги, где, по уговору с дедом Липованом, ожидал его свояк деда — Архип Косорукий с повозкою.

Было это на рассвете — еще только-только занималась заря, а в полдень, проходя лощиной от колодца, услышала Алена крики на улице, и с этой минуты все, что происходило вокруг нее, было как в жутком сновидении.

Чуть не бегом выбралась она из лощины наверх и видит: стекаются люди ко двору каталажки. Враз захолодело у Алены под ложечкой, бросила она ведерки и — сломя голову вдоль улицы. Налетел парнишка, крикнул в лицо ей:

— Постояльца вашего накрыли!

У ворот каталажки, окружив понурого коня с кошевкою в упряжи, стояли соседи — мужики, женщины, простоволосые парнишки. Архип Косорукий — в схватке с медведем отжевал ему зверь руку — рассказывал щербатым голосом:

— Только это мы за Горелову балку подались — бац! урядник с сотским… Налетели, ни дать ни взять, волками, хвать энтого за пельки и пошли крыть!.. Меня-то тоже в ухо, елки-палки, Филин смазал… А за что? Выбили из человека сознанье, лежит человек на снегу в развороченной овчинке, грудь голым гола… Я и кричу: «Ваша благородь, смерзнет этак человек на отделку…» Тут он, урядник тоись, и полосни меня с маху…

Не дослушав Косорукого, метнулась Алена в калитку. Двор полон людьми. Врезалась крутым плечном в живую стену, пробилась вперед, глянула, закусила до боли губы.

Опустив голову, сидел Сергей в снегу, харкал кровью. Кровь, как гроздья спелой рябины, запеклась на щеках у него, а позади, точно пень у смятой елки, стоял с дубиной в руках Козьма Чагодаш, сотский. Поодаль — урядник. Он растерянно пятился: на него наступали. Были тут мрачный бородач Евсей, белый как снег Пронин, еще кто-то из аграрников с бешено выпученными глазами… Взъерошенный, злой, похожий на бурундука, одесский грузчик Диомид, без картуза и пальто, тыкал, повизгивая в грудь Филина рукою, а сбоку кричал неистово Румянцев, железнодорожник.

— …пра-пра-пра…

Поймала Алена на лету:

— Не имеешь… права!..

И вцепилась глазами в урядника… Разваренные щеки, рыжая клочковатая бровь, нос в рябинах — ни дать ни взять кедровая шишка.

Выбралась из толпы Акимовна, растолкала людей, пнула прочь сотского Чагодаша, ухватила Сергея, постояльца своего, под мышки.

— Ну-ко, робята, пособляй!..

Торкнулся к ней урядник:

— Не сметь…

— А увечить человека сметь?! — завопила не своим голосом Акимовна и — ко всем: — Православные! Может он с человеком так?!

Кинулась к ней Алена. Стоном, навзрыд:

— Мамонька, родная!..

Не одну неделю пролежал Сергей в горенке своей. Долго никого не узнавал, пылал огнем, бредил. По очереди дежурили у его койки товарищи. Не отходила от его изголовья Алена.

Струсил урядник, махнул рукой, заявил Румянцеву:

— О побеге смолчу, и вы того… помолчите!..

А вскоре поехал Филин за село разгуляться и не возвратился. Прибежала из тайги лошадь с пустой повозкой ко двору лавочника, поднял лавочник людей на ноги. Долго искали урядника, — злая крутила метель, — пропал урядник вовсе. И решили:

— Не иначе медведь задрал…

Налетел становой. Сход за сходом, допрос за допросом. О Сергее никто ни гугу: лежит парень без того при смерти. Так ни с чем и уехал пристав.

Прозвенели последние морозные дни февраля, а там и пурга предвешняя ударила. Загудела тайга безгранная. Скакали по ней медведицами метельные тучи, рвали кедрач, валили молодняк еловый из-под корня, стоном стонали, ухали. За околицей до самого света выли волки, лаяли, надрываясь, псы по дворам.

Однажды в глухую полночь метнулась на улице тревога. Кто-то диким голосом вопил за стеною:

— Гор… гор… гор..

«Горим», — стукнуло в мозгу Сергея, и пришел он в себя. Вокруг — никого… Бросился, как был, в белье наружу, втолкнулся в темную гомонящую толпу. Чадя и дымясь, вспыхивая под ветром хвостатым пламенем, догорал плетеный шалаш. Хлопьями летели искры, впивались в спины, бороды, полы овчинных тулупов.

Кто-то черный, кряжистый, держал в лапах извивающегося человека.

— Бе-е-ей его!..

Ветер рвал голоса, в мглистой пасти ночи ревела тайга. Сергей вскрикнул: из-под черной лапы мужика тянулась жилистая шея, сверкали безумно вытаращенные глаза.

— Диомид!

Воплем вырвалось у Сергея:

— Не тронь!..

И все забилось, загудело вокруг. Ночь, и люди, и вой ветра, и отдаленный гул тайги — все смешалось, как в кошмаре.

Сергей потерял сознание. Утром Акимовна, сидя в ногах у него, говорила:

— Отвели его, несчастного, в кутузку… Глаза у его пупом и… жует, жует… Однако весь рукав отжевал…

Сергей слушал, а у самого все плыло на сторону, и обнаженная, в космах, голова хозяйки чудилась рысью, щетинилась, скалила зубы.

Снова и надолго свалился он в душную, беспросветную, жаркую ямищу.

А тут подкралась оттепель. Засырели дали, обмякли снега, побежали под солнцем, щебеча, искрясь, первые потоки.