Литмир - Электронная Библиотека

Кузьмич совсем обиделся.

— А ты, мать, вот чего… Жалко — не надо, а надсмехаться над старым тоже не годится!..

И ушел. Дней пять хмурым ходил! Никому ни слова.

«Ладно, — думает, — обойдемся… А к себе прибуду — обязательно жалобу составим: самую главную процедуру — и под сукно!.. Нет, шалишь! Это дело так не оставим… К самому Калинину оборотимся — ей, ей! И в суюз тоже… Пускай знают, на чем денежки-то суюзные пригорают».

Впрочем, к концу лечения Михей Кузьмич успокоился. Опять веселым стал. А тут из деревни, с родины, от старухи письмо пришло. Писал конторщик под старухину диктовку.

«Любезный супруг наш, Михей Кузьмич! У нас все благополучно, не знаю, как ты — жив ли, здоров ли? Ежели еще в дыхании, отпиши про себя в подробности, и скоро ли тебе будет возворот… Мельничные наши не хотели было слово держать: обещанную мучку прижилить хотели… Ну, я их поприжала! Ежели, говорю, люди добрые, вы на обман идете, так у меня исход есть: сейчас же старику пропишу, чтобы допрежь срока назад ехал… Ничего, отыскали совесть: мучицу отдали да еще в придачу пообещали поросеночка. В последних строках прошу сохранять себя и на легкие утехи не льститься. Верная тебе по гроб жизни Акулина Заволокина».

Вскоре и срок пришел Кузьмичу. Собрался он в дорогу, докторицу свою поклоном отблагодарил, а главврачу мешок сухарей преподнес (все одно бросать!).

— Это тебе за лучшее к нам обхождение!..

Главврач долго ломался — не хотел принять, а когда Кузьмич попрекнул его (али, дескать, серым нашим подарком гнушаетесь?), — принял.

Увязывая пожитки, загляделся Кузьмич на казенный халат — отличный халат, прихватить разве на память? Однако постеснялся.

А через сколько-то дней, жив-невредим, сидел Михей Кузьмич на родине, во дворе мельницы, и рассказывал о кислых водах.

— Только это я, братцы мои, из вагуну вылез, глядь-поглядь, сам Цустрах Моисеич бежит: агент, то-ись… Из себя — беспокойный: вроде как мешком из-за угла попуганный, а видать, в чине. «Пожалуйте, — говорит, — давно вас ожидаючи… Хорошо ли доехали?» И сичас — ахтомобиль под меня. «Хотите, — говорит, — на ахтомобиле предоставим, хотите… так!» Отправились мы — так, без головокружения чтобы. Гляжу, ух-ты-и-и хоромы! Мельница эта наша, скажем… Ну, так тьфу наша мельница!.. Астибюль — во-о! Порожки — во-о!.. А сустречу — дамочки… Дамочки там — сквозь, куда не повернись!.. То-ись, ни в каких там, скажем, смыслах, а для обслуживания… кому что полагается!.. Вот, ладно… отдохнул это я с дороги и айда-те — в кислые воды… А вода эта, ребятушки, прямо шимпанское!.. Зайдешь в кибитку, сядешь в корыто, а она, шельма, во все места так и бьет!.. Буржуй по пятаку за стакан платит, а мы в ей, прости господи, на манер свинушек хлестались… А кормили нас… и-и-и, батюшки мои! Аж до отяжеления… Ну, это тоже не страшно там — на то вода особая имеется… Как, бишь, ее? Штурмовая, что ли? Из военных какая-то… — Баталинская. На ночь выпьешь, а к утру — пожалуйте!.. И опять за стол… Поел — да на боковую! Мертвый час по-ихнему… А нет охоты в мертвых играть — валяй на прогулку. Хочешь в парк, хочешь за парк: храмы там разные — которые для чаепития, которые для воздуха!.. А храмы тебе надоели — на самую главную горку иди: Эльбрус прозывается… Солнце с той горки рукой подать, зимой и летом снег на ей… А лечили как нас — и-и-и, не приведи господь! Одних дохторов — не перечесть… Набольший — главврач, а при ем — ординарцы, да прохвесторов сколько-то. Это заместо хвельшеров, ежели по-нашему… А дальше сестры идут, няньки, завхозы, костелянки, банщицы… Прямо сказать, чертова их дюжина… Ну, это, скажу вам, лечение! Мертвого подымут… Ванна за ванной — в разных градусах… Потом из кишки льют-поливают, — Шарков душ называется… Потом електричество в мозги пущают, — Стасов душ прозывается… А то еще инголяция есть — супротив наростов всяких и при мозолях тоже… Тут уж, братишки мои, по-настоящему над человеком стараются… Запрут это тебя, милого дружка, в ароматную комнату, а ты и сиди тут, да чох из ноздри пущай…

А то еще — для барынь больше — в мокрые простыни укутывают: спеленуют тебя, в чем мать родила, с ручками, с ножками, на манер дитю малого, а ты и лежи час-другой… хоть маму зови!..

А то еще гальванизация есть, четырехкамерная… Тут тебя гонять примутся из камеры в камеру, по всем четырем, пока пот не прошибет… Ну, этих штук меня бог миловал!.. А все прочее имел… Ни в чем отказу не видел! Аж даже лунные ванны превзошел… ей-ей! Вострономы над ванными этими сколько годов сидели, выдумывали. Ну, действительно, выдумали! Это, скажу я вам, ва-а-анны! Каждая по пять рублей есесер обходится, нам же — на, получи, без единой копеечки!

И добавлял, передохнув:

— Эх, на следующий год, товарищи, ежели опять человека требовать будут, катану… Обязательно катану!.. Я таперь, можно сказать, за всех вас постоять готов. Сидите себе по избам, хозяйствуйте в полном вашем спокойствии, а мне, старому, все едино… Ехать, так ехать! Хучь на кислые, хучь на серные, хучь даже к самому Черному морю… Можно, голубчики, можно!

1925

ЕЕ ПОБЕДА

I

Окончив начальную школу, Анфиса пошла по проторенной в семье дорожке — на завод. Еще будучи подростком, она задалась целью добиться квалификации проволочницы-тянульщицы и теперь, устроившись к станку, на место покойной матери, обогнала в мастерстве и в заработке своих сверстниц.

Толкала Анфису вперед неуемная жажда преодолевать, познавать, достигать. Мастерская для нее — поле сражения: в работе мчалась во весь дух, будто кого-то нагоняла, кому-то, невидимому, мстила за старые обиды.

— Нам, девочки, рот разевать некогда! — покрикивала она товаркам. — Взялись за груз — тяни!..

Избранная делегаткой, Анфиса и тут выказала себя ретивой. Даже удивлялись на нее: откуда что берется у такой неказистой, малограмотной.

Возвратившись домой — всегда поздним часом, она успевала почитать газетку и выспаться, а на заре, еще до гудков, мыла и чистила в квартире, готовила, пока старая тетка спала, дров на истопку и еще ухитрялась заглянуть в общий коридор: шаркала там шваброю, обметала в углах паутину.

В числе первых подходила Анфиса к оконцу табельщика и, кинув свой номерок, здоровалась:

— Касьянычу привет!

Грузный, щекастый, с лысиной, отполированной годами, табельщик весело, по-молодому следил за нею, пока она проходила у перил, проворная и опрятная, в пунцовой косынке на густо-темной, как чернозем, голове.

— Вот это девка! — говорил он, подмигивая вслед Анфисе. — Отличная девка…

Кажется, он первый обратил на Анфису внимание и слесаря Карпухина.

— Чего, парень, счастье упускаешь? — заметил он ему однажды поутру, пропуская мимо себя. — Лови птичку, пока не усватана…

Он говорил это и другим, но Максиму Карпухину слова старика были как зерна, брошенные в готовую почву. Жил Карпухин одиноко, был в степенном возрасте. Необычной показалась ему Анфиса: делала все быстро, говорила резонно и при этом озирала человека так пытливо, будто доискивалась самой изнанки его сердца.

С самого начала она ему даже не понравилась: было в ней что-то мальчишеское, грубоватое, и плечи ее показались чересчур сухими. Но потом пригляделся, пообвык и потянулся к ней.

Был он начитанным, особенно любил серьезные книги, знал, где какая звезда в небе, не пил, не таскался с ватагами ребят по улицам, зато часто хаживал на спектакли в большие театры; свои, клубные, за рабочей заставой, казались ему слишком простенькими. С годами выработалось у Максима торжественное отношение к миру. О всех вещах и явлениях, не исключая малых, говорил он в повышенном тоне, с велеречием.

Анфису, когда впервые она заглянула к Карпухину, поразила обстановка его комнаты: письменный стол, как у директора, в углу обширная этажерка, полная книг, а по стенам портреты вождей и ученых. Став его женою, она была счастлива, что он у нее «не как все»!..

61
{"b":"548598","o":1}