— Красное, красное… — цедил он сквозь зубы. — А ну-ка, зыркни, сестричка, буркалами-то своими туда вон, к Лискам… Правей, правей!

Она метнула взором, следуя за его рукою с зажатым в кулак биноклем, и охнула.

Плешивый скат холма сплошь ощетинился острыми дротиками, и белый флажок, трепыхаясь, развевался над ними. «Казаки! Засада…» — едва не закричала Фроська и, по-дикому плеснув взором в чужое лицо, рванулась вперед.

— Стой, не торопись! Не торопись, сестрица, без тебя каша доварится… — рокотал он над нею, охватывая ее обеими руками.

Стояли в крепком обхвате, как любовники после разлуки, и глаза его полны были злорадства, а у Фроськи трепетал каждый мускул, подобно степному хорьку в капкане.

— У-ах!..

Она скользнула вниз, к его ногам, прянула в сторону. Ярче вспыхнуло солнце, поплыло навстречу неудержимо.

Бежала, что было силы, и при каждом прыжке земля как бы подбрасывала ее вверх. Воздух, взвихряясь, бил в глаза, в уши, в самое сердце Фроськи.

«Враг с фланга! С фланга, с фланга… Засада!»

А человек во френче скакал вслед, и в тот момент, когда трухлявая кочка, рассыпавшись под ногою, рванула Фроську вниз, он на лету подхватил ее, смял, и оба, сцепившись, грохнули под откос, вспахивая пыльные борозды.

Из чертополоха взмыл стервятник, косым взлетом окунулся в небо и тревожно закрутил над курганом.

Чужое, тяжелое тело связало, опутало, придавило к земле. Фроська била руками в грудь ему, царапала скулы, всаживала зубы в подбородок, в плечо его… Но силы покидали ее.

— Сдавайсь… сестричка!..

Что-то новое послышалось в его хриплом прерывистом голосе. Крепкие, злые рывки мужских рук сменились тугими объятиями. Еще он упирался в ее колени своими — жесткими и беспощадными, а пальцы уже по-иному, неотвязно и жадно, нащупывали ей плечи, и в синих влажных глазах его загорелись безумные огоньки.

— Моя, не уйдешь…

Внезапно одним ударом локтя он запрокинул ей голову, припал к ней, вдавил губы в окровавленную ее щеку.

— Ы-ой!.. — вскрикнула она задыхаясь.

Остроухий зверек услышал голос, вскинулся на лапки и замер. Знойная тень, шелестя, накрыла его, брызнула кровь, могучие крылья рассекли воздух, и долгий писк, похожий на звук разорванной струны, потянулся от земли к солнцу.

— Пусти!.. — простонала глухо Фроська и вдруг, вся выгнувшись, рванула у него из кожанки наган. Он перехватил ее локоть, сцапал, кинул наган в траву.

— Сдавайсь…

— Нет… сволочь!..

Тогда, подхватив за поясницу, он приподнял ее, качнул из стороны в сторону и пал на нее всей своей тяжестью. Камень-голыш уперся ей в спину, и от боли она застонала.

— Пусти…

Но уже не слышал ее голоса желтый френч. Был он близок к цели, жаркий, жадный, ослабевающий.

Глотая кровь и слезы, Фроська изогнулась в последнем усилии, запрокинула руку и, вырвав из-под спины тяжелый голыш, с силой ударила им в бритый висок.

Он взвыл, дико, по-волчьи, шарахнулся прочь. Протирая глаза от хлестнувшей по ним крови, Фроська поднялась на ноги и кинулась прочь.

Оглянувшись, приросла к месту. Френч стоял на коленях. Голова его, залитая кровью, ходила ходуном, Как у огородного чучела под ветром, темная повязка, разодранная, колыхалась над кривым плечом, правая рука вытянута вперед, и в ней — наган!

На бегу слышала за собою Фроська выстрел — один, другой… Еще и еще!.. Что-то обожгло ей плечо, вонзилось каленым острием в лопатку… Она уже не бежала, а неслась вихрем, ничего не ощущая, ни о чем не думая, кроме одного: «Засада, засада!»

Перемахнула через ручей, чуть не свалилась в ложбинку и вновь — вперед, вперед, туда, где, подобно теням на белой лучистой стене, маячили в солнечном зареве фигуры стрелков…

Ближе, ближе! Вот уже различала она стволы винтовок за плечами в переднем ряду и то, как мерно, будто на смотру, вышагивал конь под бравым седоком.

Напрягши силы, Фроська собиралась поднять руку, прокричать всею грудью: «Стой! Засада…» Но голос вырвался у нее стоном и рука беспомощно повисла, словно свинцом налитая. Сверлящая боль прорезала ей грудь, сперла дыхание, подкосила ноги… Только бы не свалиться!.. Перед глазами то вспыхивали солнечные зайчики, то вовсе темнело.

Стиснув зубы, шатаясь, зыбче перебирая ногами, она подвинулась вперед… Наконец, ее заметили. Взмахнув бичом, всадник круто повернул коня в ее сторону.

В полусознании, обливаясь кровью, она вдруг почувствовала чьи-то крепкие руки, бережно охватившие ее, раскрыла глаза, увидела склоненную к ней голову в фуражке с красной звездою на околыше.

— У Лисок… за холмом… казаки!..

Произнесла внятно, четко, чувствуя, как с каждым словом сваливалась давящая тяжесть с плеч.

И позже, осиливая забытье, с улыбкою на устах, с улыбкой никогда ранее не испытанного счастья, слышала Фроська звонкие сигналы горниста, чью-то голосистую команду, размеренно крепкий многоногий топот марша… И чудилось ей при этом, что где-то совсем, совсем близко, чеканя боевой шаг, проходил об руку со стрелками Ознайко, ее Петруша Ознайко.

«Вот и свиделись… — роняла она шепотком. — Свиделись…»

Подле, у самых носилок, стоял седоусый человек с красным крестом на рукаве, вслушивался в невнятный лепет раненой и дивился блаженной улыбке, не сходившей с мертвенно бледного девичьего лица.

«Вызволится, вызволится…» — ронял про себя седоусый и оборачивался в сторону холма, откуда вперемежку с винтовочными залпами доносилось гремучее «ура».

1920, 1952

Большая, сложная, неповторимая работа, в которой своими жизнями участвовали тысячи рабочих и крестьян, происходила вдали от Солонечной. Еще десятки верст отделяли станцию от места боев. Не было слышно ни грохота орудий, ни гула земли под кавалерийскими ватагами, и не видно было зарниц по ночам. Казалось, ничто не угрожало мирной жизни. Люди неторопливо возились около складов, гоняли по путям паровозы. За станцией, в поселке, с утра до позднего вечера дымилась кузница, пели на заре пастушьи рожки, и по-обычному, как вчера, как год назад, раздольная степь оглашалась многоголосою песней труда.

Порою через станцию следовали эшелоны бойцов. Угрюмо и бесшумно, почему-то всегда ночью, подкатывали вагоны с огнеприпасами. Раз и два, сотрясая под собою почву, громыхали мимо, вне всякого расписания, тяжелые, в сизых латах броневые поезда.

Но ни эшелоны с бойцами, ни броневики с выглядывавшими из-под прикрытия орудиями тревоги на Солонечной не вызывали.

У эшелонов были автомобили на залитых солнцем площадках и кумачовые знамена, вздернутые под самые крыши вагонов. Красноармейцы, еще не ведая бессонных ночей, с веселым гоготом бегали взапуски по платформе. Броневики окружала орава ребят. Команда из матросов, пользуясь краткосрочной остановкой, рассыпалась по базару, тащила оттуда горячие лепешки, сало и арбузы, похожие на выкрашенные ядра. За матросами с площади следовали молодые торговки снедью; они жадно разглядывали стальной поезд, матросы зазывали их внутрь: «Лезь, не робей, весь механизм изнутри покажем!» Охотницы лезли и возвращались назад растрепанными и жаркими, как из бани. Их окружали, расспрашивали, они улыбчиво косили глазами на сторону, отмахивались. Потом в накаленные зноем стальные коробы взбирались другие, и оттуда, как из стогов сена, до самого сигнала отправления слышались ярый визг и хохот.

И вот все это оборвалось.

Какая-то тяжкая беда стряслась там, где не одну неделю отважные полки сдерживали натиск врага. Похоже было, что могучая незримая стена, которую толпами подпирали вооруженные люди, вдруг рухнула — и через степь, в черные дыры, зияющие между землей и ночным небом, потянуло невообразимо диким и жутким.

К Солонечной с юга двинулись поезда с эвакуированным имуществом, с полуразрушенными автомобилями, с фуражом и ранеными — под красным крестом. Из сел и деревень, опаленных близким дыханием войны, хлынули беженцы. Будто подстегиваемые бичами, они обгоняли друг друга, запружали переправы. С гиканьем и понуканиями бабы тащили за повозками коров, в повозках гремели цибарки, бочонки, ухваты. Дети лепились на возах как сливы на ветвях в урожайное лето. Псы, жеребята, овцы подымали вокруг обозов столбы пыли, и чудилось, что степь охвачена пожарищем.