Собралась толпа, явился инженер, потом и сам директор.
У людей зубы стучат, а директор выпятил нижнюю губу, повел носом, говорит:
— Пьян был! Не иначе.
Это о погибшем-то!
Сжалось во мне сердце от злобы к человеку этому, еле удержалась, чтобы не вцепиться в него.
А дед вечером на слова мои о несчастном только и сказал, что:
— Так уж, видно, на роду ему написано… От бога все…
Вскипела я.
— Если, — говорю, — от бога, так на что он, бог твой, такой?
У деда глаза побелели:
— Окстись, беспутная!..
А меня словно бы прорвало: засыпала деда я жалобами! И о Семиполье вспомнила, и о попе своем, на кого в детстве мучилась, — о всех своих притеснителях… Все ведь они на бога уповали, с богом в ладу, как с урядником, жили…
— А, так вот ты как! — заорал старик, ногами затопал. — Вон! Вон из моего дома! У социалистов обучалась? У цареотступников? У еретиков?!
Накинула я одежонку на плечи, хлопнула дверью и ушла до позднего часа. С того дня еще пуще к людям стала присматриваться. Запали в башку мне слова деда… Кто же такие социалисты эти?.. Заодно, вишь, со мной думают, — значит, близкие мне. И долго искала я их, социалистов, еретиков. Да все напрасно!
Потом уже сообразила, что таким напоказ нельзя.
Работать мне приходилось всё больше, а тут приказчик приставать стал. Мысль неотвязная угнетала меня:
«Ужли так, без радости, без проблеска, в нужде тяжкой, всю жизнь проживу?»
И в отчаянии готова была ко всем с вопросом прилипать:
«Как выйти, как выбраться из положения? Люди добрые, укажите!..»
Видела я, что не мне одной, всем вокруг тяжело. Не я одна, все вокруг ищут и не находят, стучатся, и никто им не открывает.
Передо мной тогда, прямо сказать, два только пути было: первый — с собой покончить, второй — разделить с другими, такими же, как я, бездольными, судьбу, что-то вместе придумать, на что-то решиться…
Но на что и как — вот загвоздка…
Наши фабричные всё еще на манер сурков жили: иной раз поворчат, потревожатся, мастеру вслед ругань бросят, а дальше — ни шагу. Иной штрафу опасается, иной на другое, что повыгодней, место трафит, и все как один страшились расчета.
Я уж говорила, что на фабрике сколько-то при работе, а за фабрикой сотни без куска… Каждый день у конторы безработные толкались, умоляли хоть что-нибудь дать им.
— Петлю накинь, в цепи закуй, — только дай работы!..
Где уж тут фабричному голос поднять, на мастера пожаловаться, об участи своей подумать?! Сиди, не дыши, спасибо, что держат…
Прослышала я как-то, что на Васильевском острове собираются рабочие, обсуждают дела свои и никто их будто бы не преследует.
Спросила у Вари, ткачихи-соседки, шустрая была. Засмеялась:
— Поди-ка сунься! Живо угодишь на тигулевку…
Потом, прихмурившись, объяснила:
— Ходят некоторые в отделение Общества… Как бишь его, Общество это?..
Покричала Быстрову, подручному механика, — проходил мимо:
— Яшенька! Слышь-ка… Как это Общество прозывается?..
Поглядел на обеих на нас Быстрое — из себя хмурый был, в глазах вечно холодок таил, — поглядел, ответил:
— Общество русских фабрично-заводских рабочих. А что?
— Да вот девка любопытствует.
Еще раз взглянул на меня, — вспыхнула я, — отвернулся, молча пошел своей дорогой. Потом уж, через день или два, захватив меня у ворот, рассказал обо всем. И узнала я тут, что в Общество записываются целыми заводами — мужчины и женщины; что там, на собраниях, говорят о нуждах рабочих, читают книжки, спорят.
Но самое важное узнала я — этого было мне за глаза довольно: главным у них — священник Гапон.
«Поп! Что ж от попа путного быть может?..»
В сто первый раз стало у меня на пути обличье деревенского попа, озорного да пьяного.
«Ну, уж бог с ним, и с Обществом!..»
А тоска грызла бедную мою голову, и все чаще стала я по ночам покрикивать, сны всякие меня мучили, работа вон из рук валилась.
Но тут вскоре произошло со мною такое, что… еле оправилась я.
БЕДА
Прихватил меня однажды приказчик на складе, облапил и ну кости ломать! Сильный был, дьявол, звериною силой, а людей вокруг, как на грех, никого… Я в крик да в рев, а он совсем бешеный… На прощанье целковый мне в руку. Взяла я, не помня себя, а как вышла во двор — невзвидела белого света. Целковый тот Кузьмина швырком в бурьян, сама наземь — и ну вопить. Все еще жил в сердце у меня Васята, и не за себя, за него рвалась душа моя в клочья.
Сбежались на крик мой, один за другим, люди, а во мне, как под ножом в больнице, никакого стыда: на голос всем о сраме своем кричу.
Дальше да больше — полдвора, вижу, в людях. Бабы округ меня возятся, мужчины дежурного зовут, требуют протокола. Инженер прибежал.
— Тише! — кричит. — Расходись…
А сам, поганый, на меня пялится. Из-за слез поймала я склизкий его глаз.
— Тише, ребята!..
А где там «тише». Гудят вокруг люди, приказчика на чем свет клянут, кулаками в небо сучат.
И явилась Варвара, ткачиха, взобралась на ворох хлопка, орет:
— Убить его, зверя! Седьмую портит…
С кулаками толпа вся — к конторе. Слышу свистки полицейских, бегут отовсюду прислужники хозяйские.
Подошел ко мне парень, подмастерье механика, Быстров тот.
— Нельзя вам тут… — говорит ласково. — Не обессудьте проводить вас отсюда…
Уцепилась я за него, как утопленница, да ни с места, причитаю свое.
Кое-как приподнял он меня, к воротам отвел, извозчика крикнул. Вертелась земля в глазах, и било меня всю в студеной икоте.
У дома отпустил Быстров извозчика, пособил мне на ноги стать.
— Ничего, — говорит, — товарищ!..
Как ни горько мне было, но услышала я это слово — товарищ, и будто зарница полыхнула во мне.
— Спасибо, спасибо!
Припала я к парню, плачу навзрыд, руки ему, как дурочка, целую, причитаю:
— Спасибо, Васенька, Вася, Васята!..
А и впрямь величали его так, потом уж узнала.
С час просидела одна за воротами, пока в ум не вошла. Буран зачинался, снега́ с неба сыпались.
Дедушка мой второй день прихварывал, на фабрике не был. Думала — спит, а он у икон на коленях ползал… Молчком к себе в угол забралась я, лежу, слушаю. И слышу слова такие:
— Помилуй мя, господи, по велице милости твоея… При-иди ко мне, окаянному, склонись ко сердцу мому, усыпи боли мои. Помилуй, помилуй, помилуй…
Ночь была, тишина кругом, как в гробу.
— Помилуй, помилуй, помилуй…
И жутко, и гадко, и злобно мне стало: к кому взывает, на кого уповает, кто там над ним, стариком, в карауле?.. А дед свое:
— Немощен, господи, дух мой… Хожу по земле, раб твой, темный от скорби… Помилуй, помилуй, помилуй!
Чувствую я — клокочет во мне злющий-презлющий смех, как бес. Я рукою за рот ухватилась, в подушку — зубами, а смех все сильнее — клубится в груди, под самым сердцем… И не вынесла, вскочила с постели я, свернулась лисицей, с визгом хохотать принялась. Хохотала и плакала, словно в волне какой, захлебнувшись, барахталась.
Испугала я деда. Закрестил он меня, задрожал бороденкой, водой в меня брызжет.
— Помилуй, помилуй!..
НА ШАГ ОТ СМЕРТИ
Наутро, сказавшись больною, проводила я деда, а двери скорее на крюк. Хожу по горнице, как тень в непогоду. Скрипнет ли половица, крикнет ли кто в коридоре, схолодею вся до липкого пота. А забылась на час, прикорнув на лавчонке, вовсе душа заметалась во мне, и причудилось: стоит на пороге Васята, бороденка всклокочена, из глаз слезы ручьем.
— Груня! — говорит. — Грунюшка…
Хмычет хлипко Васята да ближе ко мне, шаг за шагом, псом побитым:
— Прикрой живот свой, живот!..
Толкнула я в грудь ему, вскочила на лавке, гляжу на себя — одеться с утра позабыла.
Принялась вздевать я чулки, юбчонку, и тошно мне себя касаться, как к заразе какой.
Вдруг застыла я при мысли, что завтра, через день ли, через два ли, придется опять на люди идти, начинать все сначала. И опять, как с месяц назад, — только не робко, а как гостья богатая, — постучала ко мне смерть:
