Его дикое "мать-перемать" в момент всколыхнуло округу и, не успел я слова молвить в свое оправдание, тяжелая сучковатая дубинка смачно соприкоснулась с моим лбом.
Наверное, природа наградила меня очень прочной черепушкой. От тяжелого удара она не раскололась, уподобляясь грецкому ореху, и, хотя я на некоторое время потерял способность видеть и слышать, душа, все же, не спешила расставаться с бренным телом и улетать на преждевременное рандеву с прародителями.
Правда, осознал я это далеко не сразу.
Когда утерянные чувства начали постепенно возвращаться, я понял, что лежу на траве. Что-то больно вдавилось в щеку, и не было никаких сил повернуть голову, дабы избавиться от неприятного ощущения.
Потом вернулись звуки.
Они поначалу были очень далеки от реальных. Голова гудела, словно вибрирующий колокол. Я даже подумал, что если так поют ангелы, то голоса у них совсем не ангельские…
Дальше сработала некая настройка и сквозь заунывный звенящий фон я смог различить шуршание веток над головой и ощутить телом прикосновение легкого осеннего ветерка. Слух также уловил шаги топчущегося рядом человека, возможно, не одного.
А, когда послышались голоса, я окончательно убедился, что пребываю еще на этом свете…
— Да… Здорово ты его огрел, Тимофеич…
По тембру и характерной расстановке слов я узнал Андрея Павловича. Видеть, правда, его не мог, отяжелевшие веки мне еще не подчинялись.
— Я что… Разве ж я хотел? — всхлипывая, оправдывался зав. фермой.
— Он живой хоть?
— Дышит, вроде…
Шершавая ладонь прикоснулась к моей шее.
— Живой, да не жилец… — резюмировал председатель, и мне стало, по-настоящему, плохо.
— Хреновые твои дела, Тимофеич, — между тем, продолжал Андрей Павлович. — Убийство, конечно, тебе не пришьют, но нанесение тяжких телесных увечий со смертельным исходом… К тому же, он — журналист! А, по нынешним временам, это, ох как, отягчает. Могут даже политику припаять…
— Какая политика, Палыч? — истерически завизжал зав. фермой. — Жену мою он… того…
— Ладно-ладно… На ка покури лучше… — чиркнула спичка, я унюхал запах табачного дыма. — Ты, Тимофеич, вот что, горячку зазря не пори. Вдруг все еще уладится?
— Как же уладится? Он сейчас копыта откинет. Может, того… в больницу его?
— Не выдержит. Дорога тряская. Помрет по дороге, тебе тогда точно — кранты!
— Что же делать? — Тимофеич плакал навзрыд.
Странно, но после первого приступа панического ужаса, я слушал диалог совершенно спокойно, как будто речь шла вовсе не обо мне. Видно, все действительно двигалось к трагическому финалу и эмоции первыми отказались мне служить.
— Знаешь, Тимофеич, — после недолгой паузы продолжил председатель. — Ты ведь работник неплохой. Жаль терять такого. Да и знаем мы друг друга, чай, не первый день. А он нам кто? Приехал, неизвестно откуда. Не сват, не брат… В общем, так, я ничего не видел, ничего не слышал. А, если его завтра в речке выловят, пусть докажут, что он не сам туда, по-пьяне, свалился…
И тут меня осенило.
Я осознал суть коварного плана председателя.
Я вспомнил, как он подстрекал меня потанцевать с Вероникой, как после шептался с заведующим фермой, и понял, что, происходящее со мной, не несчастный случай, а четко продуманное хладнокровное убийство…
Только, что толку от запоздалого прозрения?
— Андрей Павлович! Спаситель! Ввек не забуду…
Глупец!
Идиотина безмозглая!
Как он не понимает, что его просто-напросто использовали?
— Ладно, хватит ныть. Сочтемся. Смотри только, чтобы все аккуратно было…
— Сделаю, как надо, — заверил Петр Тимофеевич и по удаляющимся шагам я понял, что председатель оставил нас одних.
Некоторое время были слышны только всхлипывания зав. фермой. Затем я почувствовал, как он схватил меня за ноги и куда-то потащил.
Мое многострадальное тело тяжко заскользило по траве, отдаваясь резкой болью от каждой неровности почвы.
Приторная сладость разлилась желудком, рот наполнился густой слюной. Я застонал и могучая струя вырвалась изо рта на волю.
Избавившись от груза поглощенных за день пищи и напитков, я почувствовал себя лучше и, наконец-то, смог открыть глаза.
Было еще светло.
Растерянный, испуганный Петр Тимофеевич таращился на меня, словно на привидение.
— Ты того… Живой, что ли?
Я криво улыбнулся и снова застонал. Перед глазами все мельтешило и кружилось. Во рту воняло, как из выгребной ямы.
— Ну и рука у тебя, Тимофеич… — едва выдавил из себя, но все же несказанно обрадовался, что не разучился разговаривать.
А заведующий фермой, просто, обалдел от радости.
Он напрочь забыл о причине конфликта и был по-настоящему счастлив, от того, что я живой и разговариваю с ним.
Оно и понятно, не так то просто осознавать себя убийцей…
Я попробовал встать и, вопреки ожидаемому, у меня получилось. Земля шаталась под ногами, то и дело, норовя встать на дыбы. Но, как для готового к погребению покойника, я чувствовал себя вполне сносно. То ли удар оказался не таким уж и сильным, то ли пьяного Бог бережет.
Похоже, обошлось даже без сотрясения.
Гораздо чувствительнее оказалась моральная травма. Мало того, что после подслушанного разговора я напрочь утратил веру в людей, я еще и слишком серьезно отнесся к диагнозу, поставленному Андреем Павловичем. А потому к собственному воскрешению относился с недоверием, ожидая, что вот-вот наступит агония, и я окончательно и бесповоротно распрощаюсь с этим, не таким уж и плохим, миром…
Внушение внушением, а действительность оказалась, все же, сильнее. Я смог таки убедить себя, что мне снова удалось отделаться легким испугом. Если, конечно, не принимать во внимание громадной, болезненной на ощупь шишки на макушке.
Только, что такое какая-то шишка по сравнению с едва не растворившимися передо мною вратами вечности?
Зав. фермой суетился возле меня, словно сестра милосердия. Он успел смотаться к речке, намочил там какую-то тряпку, прилаживал ее к моей ране и все время бормотал нечто нечленораздельное и не поддающееся переводу.
Затем он взял меня под руку и, как маленького ребенка, провел к воде. Поначалу я опасался идти, вдруг у него опять что-то перемкнет? Но вскоре убедился, что на радикальные меры Петр Тимофеевич способен только в порыве неистовой ярости. А она, ярость, к счастью, уже миновала.
Искупавшись, я почувствовал себя более-менее сносно.
Голова, правда, болела, но не так сильно, как можно было ожидать. Земля все еще покачивалась под ногами, и тут в равной степени можно было винить как Петра Тимофеевича, так и выпитое накануне.
— Ты того, не серчай на меня… — увидев, что я окончательно оклемался, молвил зав. фермой. — Это я сдуру так гахнул. Как узнал, что ты с моей лярвой ушел, вообще голову потерял. Оно, конечно, ты и не виноват вовсе. Это бабы все. От них зло одно. Мужик он, что… Сам в молодости грешил… А Верка, она, вообще, ненормальная. Как увидит мужика, так и бросается. Давно бы выгнать ее надобно, да кому ж я, кроме нее, такой нужен?
Мне показалось, что он вот-вот снова заплачет.
— Ладно, Тимофеич. Все нормально. Убедил. Больше к твоей женушке на километр не подойду.
Тимофеич только крякнул. Не знаю, от досады или от недоверия? Достал из кармана обрывок газеты, насыпал щепотку самосада.
Я на него вовсе не обижался. По-человечески, мне было его очень жаль…
— Угостил бы табачком…
Зав. фермой обрадовался просьбе. Он с готовность протянул мне скрученную сигарету и тут же начал сворачивать себе новую.
Дымили молча. Крепкий самосад наждаком резал горло, но именно это мне сейчас было нужно для окончательной прочистки мозгов.
Покурив, поднялись и вместе направились к клубу, где не прекращалось беззаботное веселье.
Я понимал, что мне нельзя там показываться, более того, нужно бежать с деревни, как можно скорее и куда подальше. Только, почему-то я снова поступил вопреки здравому смыслу…