– Ох, бабуля... – вздохнул Осип Ефремович. – Я же говорю вам...
– Какая я тебе бабуля, милый, – улыбнулась женщина. – Мне покудова сорок семь только. Жизнь, правда, не сладкая досталась, видно, и верно старухой выгляжу...
– Нда-а... – опять вздохнул Осип Ефремович, тасуя фотографии, как карты. Потом разложил их на столе – шесть снимков. На пяти изображены молодые веселые ребята, на шестой – мужчина средних лет.
– Попроси, мил человек, уж как тебя и просить-то не знаю. Деньжонок у меня нету, но я тут собрала, что могла... яиц десяток, сальца кусочек. – Женщина взяла со стула белый тугой узелок, хотела положить на стол перед Осипом Ефремовичем, но тот отстранил ее решительным жестом.
– Вы с ума сошли, гражданка? Вольф Григорьевич помогает людям бесплатно, сколько раз говорить можно? – Осип Ефремович вновь посмотрел на фотографии. – Значит, пятеро сыновей и муж?
– Именно так, мил человек, пятеро... Иван, Петр, Гришка, Витюша и Игоречек, самый младшенький... и муж Николай Григорьич...
– Ты же сказала, что младшенькому, ну Игоречку – только шестнадцать исполнилось – как же он-то в армию попал? – недоверчиво спросил Осип Ефремович.
– Так сам убег! – горестно качнула головой женщина. – Как братья ушли, так на другой день и он убег... Разве за ими углядишь?
– А надо было глядеть, мамаша! – Осип Ефремович смешал фотографии. – Ладно, сделаю для тебя исключение... попрошу... Приходи завтра, мамаша... Все путем будет, – улыбнулся Осип Ефремович. – Да я тебе сейчас могу сказать – живы твои орлы, ей-богу, живы! И муж живехонек!
– А ты что, тоже в энтом деле понимаешь? – встрепенулась женщина.
– С кем поведешься, от того и наберешься! – засмеялся Осип Ефремович. – Я с ним столько мучаюсь, что тоже сквозь время видеть научился...
– Ой, батюшки-светы, неужто правда? – заулыбалась женщина.
– Да пошутил я, мамаша, пошутил... – помрачнел Осип Ефремович. – Но твои живы, вот я сердцем чую, что живы.
– Да тьфу на тебя, шутник чертов! – Женщина сгребла со стола фотографии и пошла к двери, обернулась: – Стыда у тебя нету, э-эх, проходимец, прости Господи... – и с силой хлопнула дверью...
* * *
– Вот гражданка спрашивала, можно ли ей мысленно дать задание товарищу Мессингу? – громко проговорила со сцены Аида Михайловна. – Прошу вас, гражданочка, пройдите на сцену! Смелее! Смелее!
В середине зала встала стройная молодая женщина в гимнастерке и начала медленно пробираться к проходу. Вместо левой руки у нее был пустой рукав, заправленный под ремень. И люди поспешно вставали с кресел, освобождая ей дорогу, по-особенному, с состраданием и уважением смотрели на нее.
Женщина вышла к проходу и твердым военным шагом направилась к сцене.
Мессинг и Аида Михайловна переглянулись. Женщина в гимнастерке подошла к ступенькам, быстро поднялась на сцену. Аида Михайловна взяла ее за правую руку, улыбнулась и подвела к Мессингу.
– Вы недавно с фронта? – спросил Мессинг.
– Два месяца как из госпиталя, – ответила зрительница.
– И вас зовут Таней? – спросил полуутвердительно Мессинг.
– Да... Таней... – растерялась женщина, и на ее жестком исхудалом лице появилась улыбка. – А откуда вы... ох, простите, что я спрашиваю? Вы же – Мессинг...
– Вот ты где, мил человек! – вдруг раздался громкий, на весь зал голос. – А я тебя ждала, ждала... который день прихожу, и все никак не могу тебя увидеть, а мне ох как надо, ох как надо! Я ить в город из деревни приехала... и у сродственницы живу, уже надоела ей хуже горькой редьки.
По проходу к сцене шла та самая пожилая женщина, которая была у Осипа Ефремовича с фотографиями мужа и сыновей.
– Проходите к нам сюда, гражданка, – сказала Аида Михайловна.
– Прасковьей меня зовут! – отозвалась пожилая женщина. – Прасковьей Андреевной...
Она дошла до сцены, поднялась по ступенькам. Аида Михайловна протянула ей руку.
– Очень приятно, Прасковья Андреевна. Проходите сюда...
Мессинг уже шел ей навстречу, протянул руку, здороваясь. Зал вздрогнул от аплодисментов и тут же смолк. Женщина без руки с улыбкой смотрела на Прасковью Андреевну.
– Вы, конечно, принесли фотографии родных, которые на фронте? – спросил Мессинг.
– Конечно, мил человек... – громко ответила Прасковья Андреевна. – Как зовут тебя, опять запамятовала... имя больно не русское...
– Мессинг Вольф Григорьевич, – сказал Мессинг,
– Я и говорю – никак не запомню...
– Где фотографии? – улыбнулся Мессинг.
– Да вот... – Она достала из кармана пальто фотографии и протянула Мессингу.
Он стал быстро рассматривать одну за другой. Глаза его расширились, почернели. Он протянул фотографии Аиде Михайловне.
– Глянь, Григорьич... уже полгода ни от одного никаких вестей... и похоронок нету... Живы ай нет, не ведаю... душа изболелась...
– Это все ваши дети? – спросила Аида Михайловна,
– Да, милая, дети... и муж...
– Товарищи! – громко проговорила Аида Михайловна, подняв фотографии над головой. – У Прасковьи Андреевны на фронте воюют муж и пятеро сыновей!
– Воюют, милая, воюют... что ж теперь делать-то? Воевать надо...
И вдруг весь зал стал медленно подниматься... и раздались первые хлопки... все чаще и гуще... и постепенно они переросли в грохочущие аплодисменты.
Пожилая женщина, с темным морщинистым лицом, с прядью седых волос, выбившейся из-под платка, растерянно посмотрела в зал, медленно поклонилась, и на глазах у нее выступили слезы. Она повернулась к Мессингу и дрожащим голосом спросила:
– Так ты скажи, Григорьич... живы мои ай нет?
Аплодисменты смолкли, но все зрители продолжали стоять.
– Живы они ай нет? – громче спросила Прасковья Андреевна.
Мессинг вновь взял у Аиды Михайловны фотографии, медленно посмотрел на одну... вторую... третью... четвертую... Щека у Мессинга нервно дернулась, фотографии дрожали в пальцах.
Весь зал стоял и напряженно ждал.
– Они живы... – хрипло проговорил Мессинг и посмотрел на Аиду Михайловну, повторил, переведя взгляд на Прасковью Андреевну. – Они все живы, Прасковья Андреевна...
– Живы?! – радостно воскликнула пожилая женщина. – Ох, батюшки-светы, радость-то какая! Все живы?!
– Все живы... – твердо повторил Мессинг. В глазах у него стояли слезы.
Зал снова бешено зааплодировал, а однорукая женщина в гимнастерке подошла к Мессингу, обняла его за плечо и поцеловала в щеку. И зал загрохотал еще яростнее...
____
– Мертвые они все, Аида! – с болью и слезами говорил, почти кричал Мессинг, сидя за столом у нее в комнате. – Не мог я сказать ей правду, не мо-о-ог!
– Но ты не мог поступить иначе, Вольф, – тихо ответила Аида Михайловна.
– В первый раз в жизни я солгал, Аида!
– Послушай, Вольф, с чего ты взял, что всегда надо говорить правду? Такой женщине? Ты убил бы ее сразу, на месте убил бы!
– Но она все равно узнает правду.
– Узнает, конечно... но не от тебя... Странно только, что она до сих пор не получила известий. Погибли смертью храбрых или пропали без вести...
– Представляешь, что будет с этой женщиной, когда она узнает правду? И какие проклятия она будет посылать на мою голову? Я все чаще и чаще думаю, Аида, что это мне подарила судьба? Дар Божий или проклятье дьявольское? – Мессинг несчастными глазами смотрел на нее. – Ты не представляешь, как мне порой бывает тяжело... жить не хочется...
Она молча подошла к нему, обняла, прижав голову к груди, поцеловала в волосы, стала медленно гладить по плечам, голове, касалась кончиками пальцев глаз, щек, губ...
Мессинг застыл, закрыв глаза... и вдруг увидел себя в далеком детстве...
...Он стоит на подоконнике перед раскрытым окном, в черном пустом небе замерла зеленоватая круглая луна, и на ней ясно видно очертание человеческого лица с темными провалами глаз. И глаза эти внимательно смотрят на маленького Волика, и он смотрит на луну, смотрит в эти большие задумчивые глаза, которые так далеко от него и в то же время так близко, что протяни руки – и можно дотронуться до них... И маленький Волик тянет руки к луне... И вдруг сзади неслышно возникает мама Сара и осторожно берет Волика на руки, прижимает к большой пухлой груди, гладит по голове, по лицу, шепчет:
