– Не пугайся, родненький мой... не надо смотреть в бездну, Волик, красивый ты мой, а то бездна сама откроет глаза и будет смотреть на тебя... а это очень страшно, Волик, картинка ты моя писаная, умненький мой, драгоценный мой... – тихо говорит мама Сара, укладывая маленького Волика в постель.
Потом оглядывается и смотрит в раскрытое окно. Луна, кажется, опустилась низко, подкралась к самому окну и теперь заглядывает в комнату, отыскивая глазами мальчика.
– Пшла прочь... проклятая! – машет на нее рукой мама Сара. – Пшла прочь!
И бледно-зеленый лик луны вдруг потемнел, и черные провалы глаз сделались испуганными, и она стала медленно удаляться...
– Спаси и сохрани, Божья матерь Ченстоховская... спаси и сохрани! – бормочет мама Сара, кутая Волика в тонкое одеяло...
И вдруг видение исчезло, и тишину нарушил громкий голос Левитана:
– Передаем сводку Совинформбюро. Сегодня, восемнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок второго года в районе Сталинграда продолжались упорные ожесточенные бои. Несмотря на огромные потери, которые несет противник, ему не удалось сколько-нибудь существенно продвинуться к Волге...
Новосибирск, декабрь 1942 года
Старый обшарпанный автобус медленно катил, переваливаясь на ухабах, по снежной дороге. Натужно завывал мотор.
В автобусе ехала концертная бригада. Мессинг и Аида Михайловна устроились на заднем сиденье. Аида смотрела в небольшую проделанную в оконной наледи дырочку, то и дело протирая ее пальцами, хотя глядеть было решительно не на что – заснеженный лес тянулся сплошной стеной. Мессинг, закрыв глаза, то ли думал о чем-то, то ли просто спал. Дормидонт Павлович похрапывал где-то впереди. Осип Ефремович пытался вести какие-то подсчеты на бумажке, но это плохо получалось – автобус изрядно раскачивало. Артем Виноградов, Артур Перешьян, Раиса Андреевна и другие члены концертной бригады сидели, плотно прижавшись друг к другу. Почти все сильно устали и клевали носами или подремывали, раскачивались на сиденьях.
– А вот интересно, нас перед концертом покормят или после? – зевнув, спросил очнувшийся на очередном ухабе Дормидонт Павлович.
– Сперва работа, а потом еда, – отозвался Осип Ефремович.
– Нет, уважаемый Осип Ефремович, по моему глубокому марксистскому убеждению, сперва – еда, а потом работа, – басом возразил Дормидонт.
– Фигу тебе с маслом и с твоими убеждениями, – пробурчал Осип Ефремович. – Сперва – концерт, потом – еда.
– Самогоночки дадут, как думаете? – не отставал певец.
– Дадут во что кладут, догонят и еще добавят, – вновь пробурчал администратор.
– Ты не замерз? – тихо спросила Аида Михайловна Мессинга.
– Все хорошо, Аидочка, я совсем не замерз.
– Ты две пары носков надел или одну?
– Так я же в валенках, зачем две?
– О горе мое, – вздохнула Аида Михайловна и,открыв сумку, покопалась в ней, достала пару толстых носков. – Ну-ка, снимай валенки и надевай.
– Аидочка, клянусь тебе, ногам тепло.
– Не спорь со мной, Вольф, ты же знаешь, что это бессмысленно. Снимай валенки. – Она встала на колени в проходе между сиденьями, сама стащила валенки с ног Мессинга, проворно натянула толстые вязаные носки, потом надела валенки и вернулась на сиденье. Шумно вздохнула. Все пассажиры молча, с улыбками наблюдали за этой процедурой.
– Ты меня позоришь перед коллегами, – прошипел Мессинг.
В ответ на это Аида Михайловна только улыбнулась и лукаво покосилась на Мессинга.
...Автобус вкатил на главную улицу большого районного центра. В окнах одно– и двухэтажных бревенчатых домов тепло светились желтые огни. Автобус подкатил к дому культуры – тоже бревенчатому, только трехэтажному зданию с деревянными колоннами из вековых кедров по фронтону. Здесь окна были освещены лишь на первом этаже.
Бригада стала выгружаться из машины, артисты разминали затекшие ноги, притоптывали на твердом снегу.
– Однако, доложу вам, морозец без шуток!
– Братцы, а сдается мне – нас тут не ждут!
– Как это не ждут? Что вы мелете? Через полчаса концерт!
– А где публика? Где зрители? Не видать никого!
И в это время из дома культуры выкатился невысокий лысый человек в лисьей шубе. Мохнатую шапку он держал в руке. Издали, спускаясь по ступенькам, он закричал:
– Ка-ак?! Вы приехали?!
– Приехали! – хором ответили артисты.
– Да я же звонил! Отменяется концерт! Я еще вчера вашему начальству звонил! Аврал у нас! Всех на лесозаготовку бросили! И мужчин, и женщин! Да мужчины-то какие? Старики да инвалиды! Пацаны-подростки! Весь совхоз топорами машет!
– Да темно уже – куда в темноте-то махать? – спросил басом Дормидонт Павлович.
– Дак костры запалили по всем делянкам! А что сделаешь? Надо! Два эшелона пустые стоят на сортировочной – дрова ждут! – Мужик подбежал к артистам и встал в растерянности, дыша паром. Потом натянул шапку на лысую голову и спросил: – Голодные небось? Пойдемте, покормлю вас... у меня все приготовлено.
– Я ж говорил, сперва еда! – захохотал Дормидонт Павлович. – Ай как славно-о!
– Когда вы звонили? – свирепо спросил мужичка Осип Ефремович.
– Вчерась... Утром звонил и вечером. Предупреждал.
– Мне вы не звонили! Я с вами не разговаривал! – решительно заявил администратор.
– У нас тут военные понаехали. НКВД! Директора за грудки давай трясти! Давай, говорят, дрова, а то ты у нас десять лет в лагере махать топором будешь! Ну и стали сгонять всех – мобилизация! Трудовой фронт! – лысый вздохнул, оглядел артистов. – Ну чего, будете ужинать-то? Все приготовлено...
– Дай я тебя расцалую... – Дормидонт Павлович обнял его, похлопал по спине, расцеловал в обе щеки. – Постой, а ты кто? Директор совхоза?
– Не, я директор клуба. Директор совхоза в лесу, с народом! И все НКВД там...
– Тоже работают? – спросил Артем Виноградов.
– Присматривают... – дипломатично ответил директор клуба. – Ну пошли, что ли, товарищи?
И все затопали к дверям клуба, весело переговариваясь.
– Нас не ждали, а ужин приготовили? – ехидно спросил Осип Ефремович.
– Да сердце чуяло, что приедете, – оправдывался директор клуба. – Говорил с какой-то секретаршей, а поди знай, передала или не передала? Ну вы-то, думаю, не против ужина?
– Не против! Мы не против! – отозвались сразу несколько голосов. – Очень даже не против!
Застолье было в самом разгаре. Все хором пели, а Осип Ефремович дирижировал руками, стоя у стола, и орал громче всех :
Кипучая! Могучая!
Никем не победимая!
Москва моя! Страна моя!
Ты самая любимая!
И все разом стали хлопать, загалдели, перебивая друг друга:
– Ах как замечательно, друзья мои! Душа поет! – пропела Раиса Андреевна. – Хочется жить и работать!
– Работайте, Раиса Андреевна, работайте! Кто вам запрещает?!
– Дормидонт, огурчик подай! И хлебца! Выпьем, братцы, выпьем тут, на том свете не дадут!
– Правильно товарищ Сталин сказал: “Будет и на нашей улице праздник!” Будет обязательно!
– А ну дайте мне! – рыкнул Дормидонт Павлович, поднимаясь из-за стола. – Дайте спеть – душа горит! Артем, подыграй!
– Дормидонт, давай! Рвани от души!
– Опять он свою “дубину” затянет, надоел, ей-богу!
– Пусть споет, жалко тебе, что ли?
Артем Виноградов взял аккордеон, растянул меха, пробежал пальцами по клавишам, и за столом все стихли.
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас грозно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут...
– мощно пел Дормидонт Павлович, и дальше подхватил весь стол:
Но мы поднимем гордо и смело,
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов,
За лучший мир, за святую свободу!
