Как только был брошен якорь, мы сошли на берег. И тут я впервые увидел сибирских ворон. Они летают с тем же, что и норвежские, карканьем и так же высоко, но они совершенно чёрные. Вороны, вероятно, являются признаком того, что здесь есть цивилизация, потому что вниз по Енисею нам попадались только чайки, дикие гуси и утки.
Прежде всего мы направили наши стопы к церкви, потому что рядом с ней должна была быть почта, где мы рассчитывали получить адресованные нам письма. Мы прошли мимо церкви и оказались у длинного деревянного дома, который, как позже нам объяснили, принадлежал монастырю, но сейчас его арендовало государство для своих учреждений. Тут располагалась почта, тут же жило высшее местное начальство — пристав, исполнявший роль губернатора края, простиравшегося к северу до самого Северного Ледовитого океана.
Писем нам не было. Как и никаких новостей о событиях в мире, более свежих, чем привезённые нами из Норвегии. Уже много позже я узнал, что все письма, какие нам были адресованы в Туруханск, отправили в старый Туруханск[78]. Там они нас и ждали, а мы тем временем стояли в Монастырском и были глубоко разочарованы их отсутствием.
Тогда мы отправились с визитом вежливости к господину Кибирову, приставу, квартира которого находилась по другую сторону коридора. Он оказался очень скромным, милым и приветливым человеком и принял нас по всем правилам гостеприимства. В нём не было и тени грубости или высокомерия, столь ожидаемых в такой могущественной особе в краю политических ссыльных и преступников. Он был родом с Кавказа, и Лорис-Меликов в очередной раз встретил земляка. Он был осетином, а они — самый дикий народ в Кавказских горах, который довольно часто разбойничает, как сообщил нам Лорис-Меликов. Однако господин Кибиров совершенно не походил ни на дикаря, ни на разбойника. Осетины — татарского корня и исповедуют ислам. Но наш новый знакомый, как и его жена-осетинка, были православными. Они родились и выросли в городе.
Мы явились безо всякого предупреждения. Пристав немедленно вышел из гостиной и вернулся уже в форме и с шашкой и в таком виде щеголял уже до нашего отъезда. Таким образом нам была оказана большая честь.
Самой удивительной комнатой в доме пристава оказалось помещение рядом с его кабинетом, в котором ничего не было, кроме железного шкафа с казёнными деньгами, возле которого стоял часовой с ружьём. Но ничего грозного в этом воине не было — хилый и простодушный на вид, он являлся потомком первых казаков, покорителей Сибири, которых уцелело совсем немного, о чём он сам нам и поведал с гордостью. Такой казак стоит у шкафа с деньгами круглосуточно, поскольку несколько лет назад, когда охраны такой ещё не было, на казну несколько раз покушались разбойники.
В этой же комнате вдоль одной из стен стояли штабелями ящики с водкой — конфискатом у торговцев, не имевших государственного патента. Надо думать, что это была лишь малая часть того, что следовало бы изъять. Как известно, на продажу спиртного в Сибири, как и по всей России, введена монополия государства, а в Туруханске продажа водки вообще запрещена — из-за коренного населения. Русские купцы могут иметь в своём распоряжении определённое количество литров спиртного для домашнего пользования, но продавать её инородцам строго запрещено. Если у какого-нибудь купца обнаруживается излишек спиртного свыше разрешённых норм, то вся «лишняя» водка конфискуется. Но местные всё равно изыскивают способы разжиться спиртным, в чём мы не раз могли убедиться воочию.
В городе десять казаков и двадцать политических ссыльных и преступников. Во всём же Туруханском крае девяносто политических ссыльных. Тридцать пять из них (и политических ссыльных, и уголовников, отбывших часть срока в другом месте) были присланы в течение последнего года. Десять казаков, само собой, не могут держать в страхе и повиновении такое количество поднадзорных, но, насколько я мог заключить, все ссыльные, как и сами казаки и полицейские, народ мирный и безобидный. Лишь некоторые из бывших ссыльнокаторжных были действительно похожи на преступников. Наверняка многие здешние не особенно радовались такому приросту населения. Но все без исключения довольны политическими ссыльными, часто весьма хорошими и дельными людьми.
Мы прогулялись по городу. Это было старинное село, возникшее вокруг монастыря, с главной широкой улицей, по обе стороны которой стояли низенькие крестьянские избы. Зато на севере на месте вырубленного леса шло строительство настоящего города. Начали с правительственных зданий, больницы, школы и дома для врачей, но за несколько недель до нашего приезда все отстроенные здания сгорели дотла. Успели построить и большое зернохранилище на 300 000 пудов (4 800 000 килограммов) зерна. Это будет неприкосновенный запас для населения на случай непредвиденных обстоятельств. Сейчас же успели засыпать всего 3000 пудов.
Все эти постройки возводились за счёт государственной казны, но подрядчик был частным лицом. Помощником архитектора у него был политический ссыльный, который был отправлен в Сибирь на постоянное жительство и лишён всех имущественных прав. Однако по прошествии десяти дет права ему могли быть возвращены, и тогда он мог начать жизнь заново. Судя по всему, он был умным и образованным человеком. Он немного погулял с нами.
Лорис-Меликов поразился тому, в каких хороших условиях живут политические ссыльные. С нашим новым знакомым все очень мило разговаривали, как будто он был свободным и уважаемым гражданином. В таком же тоне говорил и сопровождавший нас пристав. Я же ничуть этому не удивился, хотя и не видел достаточно много ссыльных в Сибири, чтобы составить собственное мнение по этому вопросу.
На берегу в берестяных чумах жило несколько семей енисейских остяков, и, узнав об этом, я сразу же пошёл туда, потому что именно они меня необыкновенно интересовали. Спускаясь к реке, мы прошли мимо трёх-четырёх землянок, или, скорее, нор, в песчаном откосе. Это были временные пристанища уголовных преступников, которые были помилованы в этом году, выпущены на свободу и сосланы сюда. Здесь они получали права крестьянского сословия, но им запрещалось покидать пределы Туруханского края. Они были на «тяжёлых каторжных условиях», а значит, совершили серьёзные уголовные преступления. Один из них оказался дома. Пристав вошёл и попросил его выйти к нам. Я смог его сфотографировать у двери в его нору. Сама землянка была крошечной. Я успел заметить лишь кое-какие столярные инструменты. Наверное, хозяин умел столярничать. Внешне он был довольно непривлекателен. Почти чёрный от грязи, он очень походил на готового на что угодно плута. Местные жители вряд ли могли особо радоваться появлению таких соседей, особенно если учесть, что преступников, насколько я знаю, ссылают сюда в Сибирь не так уж и редко.
В чумах остяков на берегу не было ни одного мужчины — они отправились на рыбную ловлю за сельдью. В становище остались только две женщины и дети, которые вышли поговорить с нами. Они были очень легко одеты, в какие-то грязные лохмотья, которые на ветру развевались, обнажая грязные ноги почти до колен. Пока я их фотографировал, они явно мёрзли. В своих чумах они сидели скрестив ноги и жарили рыбу на палочках, воткнутых наискосок в песок рядом с пылающими углями. На берегу лежал дощатый челнок с дырой на дне. По размерам он был совсем маленький, не больше каяка гренландских эскимосов. Нам объяснили, что на нём приплыл тунгус. Остяки не делают своих лодок из досок, а выдалбливают их из цельного ствола дерева.
Я видел, что одно такое каноэ лежит чуть поодаль у воды. Оно очень походило на лодки юраков, которые я видел дальше к северу.
Нам надо было поторапливаться к себе на пароход, потому что мы спешили на юг. Но надо было отыскать Востротина. Ему с его политическими интересами, поскольку он был народным представителем в Думе, было о чём поговорить со своими избирателями. А потому он где-то отстал от нас. Мы с трудом его нашли, вдоволь набегавшись по городу. Если он и не был в церкви, то в любом случае стоял возле неё, погружённый в беседу с местными священниками и писарями.
