В последнем случае дух противоречия приводил к худшему. От одного издевательства к другому, от осмотра к осмотру жертва постепенно доходила до того, что единственным спасением для нее становилась смерть.

Мы не собираемся переделывать мир. Это дело науки. Наши разъяснения могут убедить только справедливцев, которые и без того убеждены.

Остается лишь цель этого абзаца. Беседовать с теми, кто меня читает, как если бы я беседовал с ними с глазу на глаз.

Я часто замечал, что даже самые светлые умы воспринимают всерьез непристойный вздор, который распространяет пресса. Никогда не помешает внести в это кое-какие разъяснения. Разумеется, не для того, чтобы оправдаться. Нет людей пошлее, чем те, что пытаются оправдаться, или те, кто с гордостью заявляет, что защищал нас. Я восхищен мадам Люсьен Мюльфельд, к которой однажды явилась молодая дама и воскликнула: «Я только что из дома, где защищала вас». Мадам Мюльфельд выставила ее за дверь и просила никогда больше не приходить.

Люди не догадываются, что не следует защищать тех, кого мы любим, по той простой причине, что те, кто нас любит, не должны общаться с теми, кто дурно о нас отзывается. Если они все же с ними общаются, то одно их отношение к нам должно останавливать толки. Я горжусь тем, что в моем присутствии ни один злой язык не смеет сказать ничего дурного. Едва только кто-то открывает рот, я тут же выхожу из-за стола или из комнаты. Пусть отводят душу без меня. А в моем присутствии пусть молчат. Это статья моего морального кодекса. И никогда, насколько я помню, меня не заставали врасплох.

Дело Уолта Уитмена^{268} не относится к разряду любовной дружбы. Оно заслуживает особого места. Стараясь замаскировать Уитмена, переводчики его обвиняют. Но в чем? Он рапсод дружбы, в которой слово «товарищ» обретает, кажется, свой истинный смысл. Его гимн намного возвышенней хлопанья по плечу. Он воспевает слияние сил. Уитмен восстает против отношений, в которых признавался Жид. Жаль, что, вступаясь за малоизведанную область, Жид ограничивается ее наброском. Уайльд со светским изяществом ее идеализирует, а Бальзак, подсказывая Уайльду (диалог Вотрена и Растиньяка^{269} в саду пансиона Воке) модель диалога между лордом Гарри и Дорианом Греем в саду художника, демонстрирует нам еще одну силу, противостоящую слабости — той слабости, что проявляется, когда Рюбампре обличает у Камюзо своего благодетеля.

Пруст берет на себя роль судьи. Красота его произведения теряет от этого возвышенное значение. Жаль, что страницы, посвященные маниакальной ревности, не раскрывают нам ее во всех подробностях.

Вернемся к стержню нашей главы — к дружбе, незапятнанной домыслами, в которых ее обвиняет общество. Она облагораживает и мужчин, и женщин — при том, что женщины гораздо больше мужчин подвержены ревности. Однако, если это дружба, ревности нечего делать на сцене. Напротив, она служит чувствам другого регистра. Ей не нужно подозревать, шпионить, досаждать упреками. Ее роль состоит в том, чтобы смотреть — вместо тех, кого ослепляют экстравагантности любви, помогать им в счастье, если оно к ним приходит, и в несчастье, если оно на них обрушивается. Однако соединяться с любовью дружба должна осторожно, иначе ее помощь может принять видимость ухищрений, рассчитанных на самоутверждение.

Я получаю много писем, в которых мне предлагают дружбу. Многих удивляет, что я не спешу принимать эти предложения и на порыв отвечаю сдержанностью. Я объясню. Искусство дружбы выражено в китайской поговорке: «Уменьши свое сердце», которую вовсе не следует понимать как «Не давай волю своему сердцу». Эта поговорка означает: «Не выходи за начерченный мелом круг». Свои дружеские связи я долго испытывал. Одной больше — и круг переполнится. Моя осторожность вовсе не означает, что я запираю дверь на три оборота. Дверь моя всегда распахнута. Но в сокровищницу ведет другая дверь.

Человек слишком быстро начинает употреблять слово «дружба», ласкать, говорить «ты» — а потом вдруг какое-нибудь незначительное событие разрушает это прекрасное здание. Мои подлинные дружбы я берегу, и только смерть может их оборвать. Если к старым друзьям добавятся новые, то прежде всего я позабочусь о том, чтобы как можно подробней рассказать им о прошлом, которого они не знают. Так старые и новые привязанности смогут соединиться, не образуя зазоров, и новые не останутся в стороне.

Как выясняется, металл, из которого сделана дружба, не поддается порче. Я могу перечислить друзей, которых пытаются убедить в небылицах на мой счет и которые прекрасно знают, способен я или нет на те или иные слова и приписываемые мне поступки. Но это в том случае, если они позволяют злословить за моей спиной — чего бы не должно быть, и что, увы, бывает. Я со своей стороны бегу этого как огня и, поднимаясь против склона злословия, вижу что разочаровываю моих сотрапезников, которым хотелось бы, чтобы я скатился по этому склону кубарем.

Не следует думать, что дружба не подвержена испытаниям непогодой. В этой книге я рассказал о некоторых разочарованиях.

Я уже говорил про длительное испытание, предваряющее дружбу. Прозорливость, которую, в отличие от любви, она нам дает, должна была бы открыть нам глаза в ту самую минуту, когда дружба начинает перерождаться, но это непросто, потому что дружба снисходительна и надеется преодолеть недостатки. Но если эти недостатки по сути своей вовсе не недостатки, а чрезмерная чувствительность, то незаметно воцаряется беспорядок. В равновесии истинной дружбы есть элемент счастливой случайности. Никто не защищен от потрясений, которые выводят нас из этого равновесия и диктуют свои непредсказуемые директивы. Если таких потрясений не происходит, то это везение равноценно везению игрока, который выигрывает в рулетку несколько раз подряд, ставя на одну и ту же цифру.

Тем не менее, со временем мы становимся проницательными. Мы научаемся помогать счастливой случайности, и тогда она служит нам без обмана.

Перед дружбой стояла бы слишком простая задача, если бы она легко могла обходить препятствия, чинимые произведениями, которые в своем невидимом мире поднимают на ноги полицию. Это тем более сложно, что нам приходится выполнять параллельно обе задачи и ни в коем случае их не смешивать, иначе наша главная работа подумает, будто дружба к ней ревнует.

Чтобы сохранить это равновесие, недостижимое в городской круговерти балаганных представлений, тиров, русских горок и качелей, необходима крепость.

К дружбе я советую применять то же правило, что и к вину: не трясти бутылку. В целом она не любит расставаний, пусть даже ненадолго. В этом она близка к триаде, разложение которой приводит к катастрофе. Дружба предпочитает, к примеру, совместные путешествия: если произойдет авария, то, по крайней мере, смерть будет обоюдной.

Епископ Монако рассказал мне, что считает себя виновным в смерти молодой женщины, которая погибла при крушении «Лангедока». Она очень спешила, и епископ уступил ей свое место. Этот епископ — обитатель скалы, на которой возвышается храм: храм Случая. Он не был другом этой молодой женщины. Он всего лишь оказал ей любезность. Если бы он был ее другом, он бы, наверное, предпочел лететь вместе с ней.

Дружба представляется ненужной в торопливом и недоверчивом возрасте. Что есть дружба для того, кто жертвует ей ради принципа? Что есть дружба в мире, который плюет на сердечные наслаждения? «Да плевать я на них хотел», — так они говорят. Хорошо плачет тот, кто плачет последним.

P.S. — Я знаю, что говорить о себе — нескромно. Тому есть великие примеры[67]. Но эта книга обращена к друзьям. Она сама выпадет из рук тех, кому покажется отталкивающей. Безо всякого стеснения беседовать с друзьями — что может быть естественней? Механизм, который моя книга так неловко пытается исследовать, сам оттолкнет тех, кто слушать не должен. В конечном итоге именно по этому признаку я определяю, что был менее свободен в написании этой книги, чем полагал. Я закончил ее главой «О дружбе», потому что именно к дружбе обращаюсь.