Иначе сложилась моя дружба со Стравинским, ее искривили переломы. Но она по-прежнему жива, хоть мир и надеялся, что от нее ничего не останется.

Я занимаю крепость, в которой часовые охраняют дружбу. Эта дружеская крепость дает мне приют с 1949 года. Мне грустно говорить, что она выстоит, а если и падет, то лишь перед высшими силами, против которых у нас нет оружия. Хорошо уже то, что она стоит вдалеке от больших маневров. Когда маневры приближаются, мы спасаемся на корабле, где дружба сплачивается теснее.

А если мне случается покинуть крепость и неосмотрительно ввязаться в какие-нибудь перепалки, то я непременно возвращаюсь обратно и запираю за собой ворота — или сажусь на корабль.

В этой крепости я нашел доказательство, что дружба побеждает превратности любви — в отличие от Triebschen (влечения), в котором перемешано слишком много противоречивых стремлений: этакая начиненная порохом бомба. Да что я говорю?

В Triebschen распадалась сама материя души. Но наш металл хорошо закален, и ни разу ни одна соринка не нарушила его структуры.

Я хорошо понимаю, что такой дар судьбы дорого стоит. Я готов заплатить по счету, я знаю цену везению: какую баснословную сумму за него ни заплати, все равно оно стоит дороже.

Тысячи губительных волн просачиваются к нам во все щели.

И если сиюминутное не одурманивает нас, мы должны немедленно отстраниться от его вихрей. Наше школярское, невежественное время, в каком-то смысле средневековое, со всей мощью веры в чудо разрушает и строит заново. Для него характерно идолопоклонство и иконоборчество. Эта чудесная и опасная эпоха возвеличивает и губит человека. Чтобы сохранить спокойствие, надо спрятаться в невидимое, которое лукавит с нами (я уже рассказывал, как оно норовит нас подставить) и пытается убедить нас, что мы на карантине и что нам пора вылезти из своей норы.

История показывает, насколько рискованно переоценивать благородство противников, которые только и ждут, чтобы отправить нас в ссылку. Было бы безумством путать их ссылку с той, что мы выбрали сами — или думаем, что выбрали, если невидимое решило за нас и воспользовалось нашим желанием одиночества.

Совершенная дружба, не отравленная любовью, питается силами, чуждыми тем, которые я исследую. Я настаиваю на том, что когда вмешиваются тайные силы, нарушается линия границ. И если я говорю об искусстве дружбы, то имею в виду искусство, в котором человек чувствует себя свободно, — а не то, рабом которого он является.

Нетрудно догадаться, какое отдохновение это искусство дает мне от другого искусства, как я рад, когда тьма перестает преследовать меня. Только важно быть внимательным и не нарушать определенных правил, за пределами которых коварный механизм снова вступает в силу.

Смирившись с тем, что как художник я безответствен, я бережно отношусь к долгу сердца. Вот, скажут наши судьи, пример покорной, без искорки, жизни. Признаюсь, тление этого угля я предпочитаю огню радости.

Молодая хозяйка[66], приемный сын, редкие гости — вот вам тихое уединение. Но дружба свободно течет вдали от взрывоопасных верстовых столбов, которые западная скука расставляет вдоль дороги, чтобы как-то скрасить ее унылость. В дружбе время течет по-восточному. Ошибка Востока, пожалуй, состоит в том, что он переоценил Запад с его синкопами. Теперь пришла очередь Востока посылать на Запад своих миссионеров.

Дружбу обычно путают с товариществом, которое всего лишь ее набросок и должно было бы составлять основу «Общественного Договора». Что же тогда сказать о нетрадиционной дружбе? Монтерлан^{266} и Пейрефит^{267} описывают потемки этих первых любовных опытов, относящихся к возрасту, когда чувства еще не проснулись и не ведают о запретах, касающихся чувственности.

Товарищество и влюбленность не похожи на взаимоотношения Ореста и Пилада, Ахилла и Патрокла. Жаль, что монахи сочли эти связи подозрительными и уничтожили произведения Софокла, Эсхила и Еврипида, которые могли бы просветить нас на этот счет. Греческая любовь в том смысле, в каком ее понимают моралисты, то есть интимно-эротические отношения между учениками и их учителями, не имеет ничего общего с прочными душевными узами. И если герои преступали дозволенные границы, то это не добавляет никаких отягчающих улик к процессу. Именно поиски такого рода связей питают войны и влекут огромное количество мужчин прочь от унылого семейного очага, в котором больше нет любви, но оставить который они могут только прикрывшись патриотизмом.

Мне случалось общаться с товарищескими парами, в которых недостатки одного добавляются к недостаткам другого. Первый считает, что второй является для него поддержкой, в то время как на самом деле второй использует первого. Эти пары держатся за счет беспорядка, который они возводят в ранг литературного романа. Они становятся воплощенным развитием сюжета и презирают покой. Их поддерживают спиртные напитки. Между ними происходят такие неистовые сцены, каких не бывает даже у самых бурных супружеских пар.

Я знаю одну невероятную историю, только жаль, что не могу назвать имен, хотя это придало бы ей убедительности.

Одним архитектором из Гавра, женатым на молодой прелестной женщине и не страдавшим никакими сексуальными отклонениями, внезапно овладело неодолимое желание переодеться женщиной. Он был уже не очень молод и решил принять облик вполне пристойной дамы соответствующего возраста. При помощи одной нашей общей знакомой он осуществил задуманное. Теперь у него было две квартиры, две машины и целый гардероб платьев, которые он заказывал и примерял у портных, введенных им в обман.

Все его фантазии исчерпывались разговорами с сообщниками, которым он заявлял, к примеру: «Надо бы мне выйти замуж. Надо найти мужчину постарше, который не зарился бы на мое состояние». Его молодая жена ни о чем не догадывалась, хотя, впрочем, скорее бы согласилась обнаружить порок, чем правду.

Комедия длилась пять лет, двойная жизнь стала тяготить архитектора, и кончилось все тем, что он проигрался как мужчина ради женщины, в которую периодически превращался.

Он покончил с собой в своей женской квартире. Тело его, в мужском костюме, осталось лежать на кровати с письмом в руке: «Я разорился из-за себя самого. Я разорил мою жену, которую очень люблю. Если бы она могла меня простить».

Вот пример исключительной пары. Он достаточно хорошо иллюстрирует товарищеские пары, в которых нет места ни любви, ни дружбе.

Зная моих современников и соотечественников, я, бывает, предупреждаю молодежь о том, какими сплетнями чревато общение со мной. Замечательно, что страх перед этими сплетнями заставляет их пожимать плечами — в отличие от тех, кто сплетен ищет. Эти лишь делают вид, что боятся, а сами стараются исподтишка дать для них повод. Они без колебаний пачкают грязью себя и нас, чтобы похвастаться потом близкими отношениями с нами.

Молодежь надо прежде всего уважать, а поскольку уважение — редкая птица, то сердечные порывы молодежи мир без стеснения интерпретирует по-своему и приклеивает ей порочащий ярлык.

Любое полицейское донесение воспринимается как доказательство. Никому не советую давать к нему повод. Этот мир, не подозревающий о тонком устройстве души и сердца, учиняет омерзительные допросы, а с теми, кому защищаться мешает застенчивость, обходится как с душевнобольными. Застенчивость становится уликой. Подозреваемые краснеют. Этого достаточно, чтобы им предъявили обвинение и подвергли постыдному медицинскому осмотру. Я знаю случаи, когда несчастные не выносили такого унижения. Чтобы избежать его, они кончали с собой, и этим давали полиции еще одно лжесвидетельство своей виновности. Все это очень грустно. И даже если у обвиняемого действительно наблюдается склонность к тому, что общество расценивает как порок, то он мучительно воспринимает свое несоответствие норме и отношение к нему семьи, которая видит в нем монстра.