В фильме «Кровь поэта» кровь, льющаяся на протяжении всего фильма, смущает судящих о нем. Зачем, спрашивают они, понадобилось вызывать в нас омерзение, нарочно нас шокировать? Кровь отвратительна, она вынуждает нас отворачиваться и не дает насладиться находками (под находками они подразумевают вход в зазеркалье, движущуюся статую, бьющееся сердце). Но скажите, между пульсирующими толчками, пробуждающими судей, какая существует связь, если не льющаяся кровь? Отсюда и название фильма. Что знают они о реке — те, кто только и ждет, что развлечений на берегу? И чего бы стоили мои «находки», как выражаются эти судьи, если бы они не были частью целостного архитектурного замысла, пусть даже неосознанного, и не зависели от него благодаря этой сокровенной связи? Мои судьи спят, полагая, что и я сплю с и что мое пробуждение их разбудит. Из-за своей тяжеловесности они различают в пище только перец. Они вообще способны чувствовать только острое. Это их горячит, будоражит, заставляет рыскать с места на место.

В «Вечном возвращении» замок влюбленных кажется им овеянным поэзией. Гараж брата и сестры — непоэтичным. Они вынесли ему приговор. Непонятная глупость. Именно в этом гараже поэзия срабатывает лучше всего. В самом деле, если учесть беспризорность брата и сестры, их врожденное, почти органическое неведение благодати, то поэзию можно потрогать пальцем: я приближаюсь к страшным таинствам любви.

Вот результат нескольких произведенных мной экспериментов, которыми я по сей день занимаюсь и которые являются единственным предметом моих исследований. Как сказал Монтень, «большая часть басен Эзопа имеет несколько смыслов и толкований. Тот, кто превращает их в миф, выбирает лишь один из них, наилучшим образом подходящий к басне; чаше всего это первый попавшийся, то бишь поверхностный образ; но есть и другие, более яркие, более важные и глубинные, в которые проникнуть не удалось».

Князь де Полиньяк говаривал: «Честно признаться, я не люблю людей». Тем не менее, когда жена спрашивала: «Почему вы мрачны?», — он отвечал: «Я люблю и любим», — а потом добавлял: «Увы! Речь идет о разных людях». Он не скрывал, что одинок. Я же люблю других и существую только ради них. Без них все мои труды напрасны. Без них мой огонь потухнет. Без них я призрак. Расставшись с друзьями, я ищу их тень.

Бывает, вместо друзей я нахожу глупость, невежество. Меня сбивает с толку малейшая благожелательность. Что же сделать, чтобы меня услышали? Окружающие не понимают, что я им говорю. Значит, надо найти способ, чтобы услышали и поняли. Может, я чересчур тороплюсь? Может, что-то выпадает из сказанного, как синкопа? Или буквы в моих словах недостаточно крупны? Я ищу. Наконец нахожу. Наконец говорю. Меня слушают. Все это не ради упражнения. Мне нравится общаться.

Где-то я сказал, что дружба удается мне лучше, чем любовь. Любовь порождает короткие судороги. Если эти судороги обманывают наши ожидания, любовь умирает. Редкий случай, когда она выдерживает испытание опытом и превращается в дружбу. Дружба между мужчиной и женщиной — вещь деликатная, это один из способов любить. В дружбу рядится ревность. Дружба — это спокойная судорога. И щедрая. Счастье друга нас радует. Оно делает нас богаче. И ничего не отнимает. Если дружбу это задевает, значит, это не дружба, а скрытая любовь. Мне кажется, моя страсть к дружбе оттого, что у меня нет сыновей. Коль скоро их нет, я их себе придумываю. Мне хотелось бы их воспитывать. Но я замечаю, что это они меня воспитывают. Более того, присутствие в доме молодежи не позволяет нам совершать то, что не могло бы послужить ей примером. Она обладает оружием, рядом с которым наше устарело. Нам следует учиться у молодых. От нас же многому не научишься. Со временем молодежь поддается нашему влиянию, оно готовит для нее почву, на которой она расцветает. Никакие слова не нужны. Будь у меня школа, там было бы слышно, как пролетит муха. При том что сам я болтлив.

Другое дело — раздавать указания, когда их просят. Но в этом я не силен. Я с легкостью рассуждаю на посторонние темы и полезен именно в таком качестве.

Макс Жакоб^{38} говорил мне: «Тебе совершенно не знакомо чувство товарищества». Он был прав. Ко мне больше подходят слова Уайльда, адресованные Пьеру Луису^{39}. Тот их не понял и сотворил из них целый скандал: «У меня нет друзей. У меня есть только любовники». Опасный эллипсис, если он долетит до ушей полицейского или литератора. Уайльд хотел сказать, что во всем доходит до крайности. Что касается его лично, я думаю, это была поза. Он мог бы сказать: «У меня есть только товарищи». И если бы я был Пьером Луисом, то рассердился бы еще больше.

В чем для меня могла бы состоять радость товарищества?

Где взять время, чтобы бродить по кафе, по мастерским рука об руку с товарищами? Все мое время забирает дружба, и если какое-нибудь произведение отвлекает меня, то я посвящаю его дружбе. Дружба спасает меня от страха, сопровождающего старение.

Друзья ищут во мне не молодости. Их молодость интересует меня тоже лишь постольку, поскольку в ней — их тень. В дружбе каждый ищет свое, каждый стремится к тому, что его забавляет, и старается быть достойным другого. Так проходит время.

«Наши культурные усилия завершились печально», — сказал Верлен. Устав, я замечаю за собой уйму промахов. Есть отчего обратиться в бегство. Только душа, она упорная. Разрушьте ее норку — она сделает себе новую.

У Гарроса^{40} загорелся самолет. Он упал. Жан Леруа^{41} разложил веером мои письма на своем походном сундучке, схватил пулемет и погиб. Тиф отнял у меня Радиге. Марселя Килля^{42} убили в Эльзасе. Жана Деборда замучили в гестапо^{43}.

Я знаю, что водил дружбу с теми, чей механизм работает в ускоренном режиме и потому трагически быстро сгорает. Теперь уж мой отцовский инстинкт удерживает меня на расстоянии. Я повернулся к тем, кто не отмечен черной звездой. Будь она проклята! Ненавижу ее. Теперь вот грею на солнце свои кости.

Помнится, на приеме у доктора Б. я проходил лечение окисью азота. Процедуру проводила медсестра. Дверь открылась. Другая медсестра вошла и произнесла слово «мадам». Покидая этот мир, я полагал, что сумею противопоставить воздействию газа высочайшую ясность сознания. У меня, кажется, достало сил даже сказать несколько глубокомысленных слов: «Доктор, имейте в виду, я не сплю». Но странствие началось. Оно длилось века. Я предстал на первом судилище. Меня судили. Оправдали. Миновал еще один век. Меня опять судили и опять оправдали. Это повторялось и повторялось. На четырнадцатый раз я понял, что множественность является признаком того мира, а признаком нашего — единичность. Вернувшись, я вновь обрету собственное тело, обнаружу моего зубного врача, зубоврачебный кабинет, лечащую руку, слепящую лампу, стоматологическое кресло, белый медицинский халат. И должен буду забыть все, что видел. Я пройду в обратном порядке все судилища. Пойму, что судьи знают, что все это не имеет никакого значения, что я никому ничего не расскажу, потому что ничего не буду помнить. Века наслаивались на века. И вот я вернулся в наш мир. Единичность вновь обрела форму. Как скучно! Все в единственном числе. Я услышал голос в дверях, говоривший: «…спрашивает, примете ли вы ее завтра». Медсестра докончила начатую фразу. Я упустил лишь имя дамы. Столько длились века, из которых я выплыл, таково было здешнее пространство, в котором происходило мое головокружительное странствие. Сновидение мгновенно. Мы запоминаем лишь бесконечный сон, увиденный нами в миг, предшествующий пробуждению. Я уже говорил, что мои сны, как правило, карикатурны. Это карикатура на меня самого. Сны рассказывают мне о том, что во мне непоправимо. Они подчеркивают мои органические несовершенства, которые мне все равно никогда не изменить. Я догадывался о них. Сон обнаруживает их в виде поступков, притч, произносимых слов. Но так бывает не всякий раз — порой я, не в силах разгадать смысл, начинаю ими гордиться.