Новый год был замечателен тем, что 29 января для тех из ссыльных минусинских социал-демократов, кто был арестован одновременно с Лениным, в 1895 году (в шутку их называли «декабристами», по дате ареста — 8 декабря), заканчивался срок ссылки.

Морозная сибирская зима тянулась для нас на этот раз особенно долго. В ожидании заветного дня мы деятельно готовились к долгожданному отъезду, мечтали о будущем, о том, как вновь примемся за революционную работу. Правда, дальнейшая жизнь представлялась в тумане, но главное в ней — борьба за освобождение России от гнета самодержавия, за создание революционной марксистской партии — было ясным и стояло в центре всего.

Владимир Ильич, готовясь к отъезду, продумал организацию нашей революционной деятельности после выхода на волю. О своих планах построения партии, о создании общероссийского социал-демократического органа, вокруг которого будет развертываться вся работа социал-демократов практиков, Ленин сообщал нам в общих чертах. Но каждому из нас в отдельности он давал совершенно конкретные советы, проявляя при этом большую заботливость. Пантелеймону Николаевичу он сказал:

— Вы семейный, и вам будет лучше всего поехать сначала в Омск. Я уже списался с главным врачом Омской железнодорожной больницы, который женат на сестре Веры Фигнер. Он дал согласие принять Ольгу Борисовну к себе, фельдшерицей. В Омске вы проживете некоторое время — до тех пор, когда я смогу вызвать вас для подпольной работы в Россию.

Собираясь в обратный путь, молодая часть ссыльной колонии вела себя довольно беспечно. Но Ленин, несмотря на всю свою занятость, нашел время, чтобы подумать и позаботиться обо всех, и принял в организации поездки самое деятельное участие.

Еще за месяц до отъезда я получила от Владимира Ильича письмо. В нем он давал два дружеских наказа: приготовить хорошо крытый зимний возок для моей маленькой дочки и меховой мешок. Кроме того, он просил заготовить «на всю отъезжающую братию» тысячи две замороженных пельменей. Советы эти были очень кстати, и я с признательностью оценила внимание и предусмотрительность Ильича. Мать я была еще молодая, неопытная, а нам своего детеныша надо ведь было везти ни мало ни много — пятьсот верст до станции железной дороги в зимнюю стужу.

Стали мы вдвоем с Пантелеймоном Николаевичем готовить крытый возок. Возок получился хоть куда. Мы его тщательно обили плотными ткаными сибирскими коврами. А для девочки я смастерила замысловатую шубку — мешок из двойного слоя беличьего меха, с капюшоном; она наглухо застегивалась спереди и снизу. Но… я переусердствовала: в этой шубке и в этом возке Оля так обливалась потом, что в конечном счете простудилась на первом же отрезке нашего пути — при переезде из Ермаковского в Минусинск.

Не все члены ермаковской ссыльной колонии с нетерпением ожидали дня общего отъезда. Ничего радостного не нес он Курнатовскому, срок ссылки которого еще не закончился, и Доминике Васильевне Ванеевой.

— Здесь могила моего мужа, — заявила она, — тут я и останусь жить…

С тех пор я больше ничего о ней и о ее сыне не слышала. И теперь, интересуясь, как сложилась жизнь Доминики после нашего отъезда, я не смогла найти ее следов. Возможно, что ребенок не выдержал суровой жизни, а вместе с ним и его мать… Но это только мое предположение.

Грустно распрощались мы с Курнатовским, Доминикой и маленьким Анатолием. По дороге в Минусинск я обнаружила, что мешок пельменей, добросовестно приготовленный мной по совету Ильича, — забыт в Ермаковском. Велико было мое огорчение, но возвращаться… В Минусинске уже собралась вся колония — дожидались нас. Узнав о забытых пельменях, кое-кто не удержался от упреков в наш адрес:

— Эх вы, революционеры, завели ребенка-обузу…

А мы — и так повергнутые в отчаяние новой болезнью ребенка, температура у которого поднялась до сорока градусов, — просто не находили, что возразить. Да и не до этого было нам. У Оли оказалось крупозное воспаление легких.

Никогда не забуду, как Ильич, с всегдашней своей чуткостью и тактом, горячо вступился за нас, молодых родителей:

— Очень хорошо, что есть ребенок! Значит, будет еще одна революционерка — Оля Лепешинская. А вы не огорчайтесь, я сейчас вызову врача.

С поразительной заботливостью он утешал нас, разыскал и привел врача и даже ночью вставал и приходил справиться о состоянии Оли.

— Ну какая беда, — бодро говорил он. — Выедете неделей позже. Ничего за это время не случится.

Всю ночь просидели мы в нашем номере над постелью ребенка. А утром вышли провожать отъезжающих. Все снаряжаются в дальнюю дорогу. Кругом радостные, оживленные лица. Владимир Ильич торопит со сборами, подбадривает, помогает… Общее настроение у всех приподнятое и боевое. Только мы горестно вздыхаем, оттого что не можем в полной мере разделить общую радость.

Но вот подъезжают ямские тройки. Мужчины выносят узлы и чемоданы, размещают и укладывают их в возках, усаживают поудобнее женщин и рассаживаются сами. Слышатся напутственные пожелания. Ильич просит не терять бодрости и обещает скоро написать.

Вместе с Надеждой Константиновной и ее матерью он садится в одну кошевку-сани; в другую усаживаются В. В. Старков, его жена и ее мать Эльвира Эрнестовна. Еще последние поцелуи, еще горячие рукопожатия.

— До свидания, друзья!

Скрипят ворота. Крепкие сибирские кони, резво рванув с места и вздымая пыль, уносят наших друзей по дороге в Ачинск. Проходит несколько мгновений — тройки скрываются вдали и звон бубенцов, сливающийся с голосами людей, замирает.

Мы остались одни…

Болезнь дочери задержала нас в Минусинске на довольно продолжительное время. Тяжело было переносить это непредвиденное одиночество; но мысль о том, что неподалеку, в Ермаковском, находятся наши товарищи, которым приходится еще тяжелее, заставляла отбрасывать мысль о собственных невзгодах. Особенно трудно было, конечно, Виктору Константиновичу Курнатовскому. Тяжко переживал он отъезд товарищей. «Я до сих пор не могу войти в колею после отъезда Владимира Ильича и Надежды Константиновны», — писал он в феврале 1900 года.

Дальнейшая его судьба сложилась тоже нелегко.

Отбыв ссылку, Курнатовский по заданию партии отправился для работы в Тифлис, где к тому времени уже была сложившаяся группа социал-демократов. Но пробыть ему на воле пришлось недолго.

В 1901 году он был вновь арестован, заточен в тюремный Метехский замок и через два года выслан на четыре года в Якутскую губернию.

Там, на крайнем севере, Курнатовский стал одним из организаторов известного в истории партии «Якутского протеста», направленного против произвола и издевательств местной тюремной администрации и полиции над политическими.

В 1905 году ему удалось бежать в Читу. Здесь он становится одним из организаторов местного Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов и вооруженного восстания. В следующем, 1906 году жандармы снова схватили Курнатовского. Он был предан суду, который приговорил Виктора Константиновича к смертной казни, замененной впоследствии бессрочной каторгой.

Но энергия и упорство этого удивительного человека были неистощимы. С помощью товарищей он сумел бежать из Нерчинской тюремной больницы, а затем пешком отправился во Владивосток. Пройдя громадное расстояние, измученный и больной, почти совершенно оглохший, он из Владивостока переправился в Японию.

За границей он долгие годы вел полную лишений жизнь. Отказываясь от помощи товарищей, Курнатовский чего только ни делал, чтобы просуществовать: мыл в ресторанах посуду, корчевал пни в австралийских лесах… В Австралии он сильно простудился и окончательно утратил слух, в связи с чем у него начались жесточайшие головные боли.

Лишь под влиянием болезни согласился он, уступая настояниям товарищей, получить билет на пароход и отправиться в Европу. В пути он снова слег. Совершенно разбитого, больного его привезли в 1910 году в Париж.

В то время в Париже проживал и Владимир Ильич. Он разыскал Курнатовского в одной из городских больниц и положил много сил на то, чтобы облегчить страдания старого товарища по партии. Ленин часто бывал у него, следил за его лечением, заботился о нем. Однако измотанному организму Курнатовского уже ничто не могло помочь. В тяжких мучениях умер он 19 сентября 1912 года.