Боясь, как бы бульдозерист снова надолго не отклонился от нужного им разговора, Кузя спросил:

— Дяденька Анвер, а вы случайно не слышали про Батыров курган? Нам дедушка про него говорил… Только мы сомневаемся…

— Зачем сомневаетесь? — удивился Анвер. — Старому человеку разве можно не верить?

— Да мы верим, дяденька Анвер, только… — Кузя засмущался. — Только другие говорят: «Никакого кургана и в глаза не видели».

— Не видели? — Анвер взмахнул руками и засмеялся. — А ты приведи их и покажи, понимаешь! Вот как отсюда пойдешь наискосок… как дойдешь вон до того овражка, так и поверни налево. И еще пройди немного. И прямо-прямо в Батыров курган упрешься. — Анвер снова рассмеялся. — Батыртау — известная гора. Батыр — по-башкирски богатырь, понимаешь. Сильный и добрый батыр жил когда-то в старину на этой земле. А потом на степь черная беда навалилась… Чингисхановы полчища, как прожорливая саранча, всё заполонили. У этого кургана и настигли монголы молодого раненого батыра. Тогда, говорят, эта гора высокой была. Забрался на гору батыр и давай стрелы из лука пускать. Много Чингисхановых воинов вокруг тау насмерть положил. А стрелы вышли, камни стал бросать. Долго бился батыр. Ночь на степь легла, когда одолели монголы батыра. На том кургане народ и похоронил батыра. И камень большой поставили. А на камне стрелы выбили крест-накрест… Памятник, понимаешь… С тех пор курган так и называют: Батыртау.

Анвер поднялся с земли и стал заводить мотоцикл.

— Много говорил с вами, — махнул он рукой. — Домой пора. Приходите в гости в Сухую балку… будем вместе работать на бульдозере.

Проводив взглядом быстро удалявшийся мотоцикл, окутанный клубами пыли, мальчишки переглянулись.

Теперь-то они точно знали, где искать Батыров курган!

На обратном пути домой ребят застигла в степи гроза. Она нагрянула внезапно.

Вот только что сияло расплавленным золотом солнце, уже клонившееся к западу, и горизонт был чист и прозрачен, будто отлитый из тончайшего, хрупкого стекла. В немом томлении прошла минута-другая, и вдруг через край степи перевалилась фиолетово-черная глыба. Она пыжилась, надувалась — росла прямо-таки на глазах с невероятной быстротой. И уже сгинуло солнце, а вот уже и половина неба, недавно такого непорочно голубого, охвачена страшной тучей, готовой, казалось, обрушиться вниз и своей чугунной тяжестью придавить на земле все живое.

Федя, никогда до этого не видевший грозы в степи, оглянулся назад и оторопел.

— Кузька, — сказал шепотом Федя, — посмотри-ка…

— Не ротозейничай, а прибавляй шагу, — сухо заметил Кузя. — Тут неподалеку старый шалашик стоит… Дошлепаем до него, пока гроза не грянула.

— А разве гроза будет?

— Да еще какая! До ниточки вымочит!

Кузя собирался сказать что-то еще, но в это время знойный застывший воздух пришел в движение и на притихшую степь налетел холодный бешеный вихрь, и все вокруг завертелось, заплясало.

— Федька, а ну рысью! — крикнул Кузя. Одной рукой он придерживал перекинутый через плечо мешок, а другой схватил приятеля за обвисшую лямку болтавшегося у него за спиной рюкзака. — Федька, не подкачай!

И они побежали. Куда они неслись, Федя не видел, ослепнув от пыли, дымным столбом поднимавшейся вверх.

Ветер еще свистел в ушах, гнал по дороге выдернутые с корнем сухие, растерзанные стебли травы, а уж где-то неподалеку хлынул широкой полосой дождь, и гул его, нарастая, все приближался и приближался.

Обо что-то споткнувшись, Федя упал, больно стукнувшись подбородком о землю. Вскочив, он бросился за Кузей, боясь потерять его из виду.

— Сюда, сюда! — звал Кузя, сворачивая с дороги в сплошные заросли седогривого ковыля.

Увесистые капли-дробины уже шлепались и сзади и спереди. Теперь яростный шум ливня заглушал всё: и свист ветра, и шелест травы… Еще миг, и он собьет с ног.

Но вот Кузя зачем-то нагнул Феде голову и закричал ему прямо в ухо:

— Лезь, говорю, да проворнее!.. В шалаш залезай, бестолочь!

Федя упал на колени и на четвереньках полез куда-то в душную темноту, пропахшую сухим сеном, горелой травой и пылью. Вслед за ним в шалаш залез и Кузя.

Вдруг над их головой что-то трахнуло, трахнуло раз, другой. В ту же секунду весь шалаш осветился нестерпимо-белым пламенем, будто его изнутри поджег невидимый волшебник.

А когда грохот смолк — точно из небесного самосвала все камни были сброшены на землю — и белый пламень угас, Федя поднял руку и, недоумевая, вытер со щеки холодную каплю.

— Шпарит! — прищелкнул языком Кузя, подсаживаясь к Феде.

И тут только Федя услышал ревущий гул ливня, уже усердно молотившего по крыше шалаша невидимыми цепами.

Кузя еще ближе придвинулся к товарищу.

— Давай-ка твой рюкзак, — сказал он, — положим в него нашу находку, а мешком завесим вход в шалаш. А то, знаешь, дождь и сюда начинает заливать.

— Ты хочешь в рюкзак затолкать свой лошадиный череп? — спросил Федя.

— Не свой, а череп коня знаменитого батыра. Понятно?

— Да я ведь всю дорогу тебе долбил: не было у батыра никакого коня! — отрезал Федя. — Разве не помнишь, что говорил дядя Анвер? У него были только лук и стрелы!

Но Кузя решил не сдаваться.

— Знаешь, Федька, — сказал он, помолчав, — дяденька Анвер забыл сказать про батырова скакуна. А так… откуда бы взяться этому черепу? Ведь мы откопали его у подножия кургана.

— Ну и что же? Сдохла какая-то кляча, вот ее и закопали.

— Не-ет! Это ты брось! — горячо возразил Кузя. — Еще раз спрашиваю: даешь на время свой рюкзак или нет?

— Ни за что! — твердо сказал Федя и прижался спиной к стене шалаша, словно боялся, как бы Кузя насильно не отнял у него рюкзак. — А потом… разве ты забыл, в рюкзаке лежит наш энзэ?

— А я-то про него и верно забыл! — повеселевшим голосом проговорил Кузя. — Давай немедля все сюда… чего там у нас? Картоха печеная, хлеб, огурцы?

Феде и самому хотелось есть, но он все еще не решился достать из-за спины рюкзак. Этот выдумщик Кузька, чего доброго, и затискает в рюкзак оскаленный лошадиный череп — у него духу хватит!

— Ну, чего же ты? — Кузя нетерпеливо толкнул приятеля в бок. — Раскладывай скатерть-самобранку!

— Неприкосновенный запас?.. Он же неприкосновенный! — назидательно сказал Федя. — Кто знает, когда кончится дождь? А если он всю ночь, да еще день, да еще ночь…

— Заткнись! — остановил его Кузя. — Сейчас же подавай сюда харчи.

Федя вздохнул и сдался:

— Только рюкзака ты все равно не получишь. Выбрось-ка лучше из шалаша свой череп, а то у меня аппетит пропадает, когда я о нем думаю.

— Да ты что! Мы этот череп в школьный музей сдадим. А весной у могилы батыра цветы посадим.

— А клад?.. Разве больше не будем копать? Мы же там и лопаты оставили.

— Знаешь, Федька, а если нам… дяденьку Анвера попросить? Чтобы он своим бульдозером, а то на этом кургане такая земля, ну прямо камень!

Федя не ответил: у него рот был набит картошкой.

Принялся за еду и Кузя.

— И вкусная же у вас картошка! — сказал немного погодя Федя. — Я такой никогда в жизни не ел.

— Вкусная? — переспросил Кузя. — Бабка в золе пекла.

— Счастливый ты, Кузька, человек! — Федя вздохнул. — У тебя и отец, и мать, и дедушка с бабушкой, и Аська. А у меня вот… даже бабушки нет.

— Да-a, она знаешь какая ворчунья, наша бабка Степанида!

— Ну и что ж, что ворчунья. А когда ты весной простудился… помнишь, когда мы устроили засаду и снежками в девчонок бросались? Помнишь? Помнишь, как тогда твоя бабушка тебя лечила? Она скипидаром тебя всего натирала!

— Тебя бы так… натирать! — недовольным голосом проговорил Кузя, в темноте очищая новую картошку. — Знаешь, как все тело у меня жгло от этого растиранья?

— А если бы не жгло, может, скоро и не поправился бы. А ты на третий день на улицу побежал. — Федя опять вздохнул. — Не-ет, что ни говори, а бабка у тебя хорошая… и Митрич тоже хороший. Они о тебе сейчас эх, должно быть, и беспокоятся!