«Точно ли я все рассчитал? — говорил этот взгляд. — Вовремя ли взял курс на красные бакены?»

Еще раз взглянув на огромный плот, занявший весь судовой ход, капитан снова возвращался к левому борту.

Вдруг он остановился напротив Юрия:

— Видишь, Панин, должны жаться к красным бакенам. А правильно ли это? Не подстерегает ли нас тут другая опасность?

— Близко тоже нельзя, — рассудительно сказал Юрий и прихлопнул на виске комара. — «Сокол» сам может сесть на мель.

— Верно. Тогда, спрашивается, как избежать этого?

Юрий снова подумал:

— Надо применить наметывание — измерение глубины проходимого участка.

— Тоже верно. — Капитан перевёл взгляд на Геннадия, сидевшего на скамье. — Ну-ка, Жучков, беги вниз и возьми наметку с правого борта.

— Есть, Сергей Васильич!

Низко на лоб надвинув фуражку и ни разу не взглянув на Юрия, Геннадий побежал к трапу.

Подойдя к поручням, Юрий заглянул на нижнюю палубу.

«Только бы не упустил наметку, — подумал Юрий, на минуту забывая о ссоре с товарищем. — А то… просмеют парня на все судно».

Геннадий уже взял длинный тонкий шест с черными и белыми полосками — делениями — и стал заносить его концом вперед.

«Так, — с одобрением кивнул Юрий. — Теперь опускай вертикально… Молодчина!»

Опуская шест в воду, Геннадий перегнулся через борт.

«Смотри, дуралей, не кувыркнись вниз головой», — мысленно предупредил его Юрий.

— Не маячит[2]! — протяжно прокричал Геннадий, вынимая из воды гнувшийся шест-наметку. От натуги и усердия он даже покраснел.

При следующем измерении наметка тоже не достала дна. Стоя на мостике, Глушков оглянулся назад, в сторону рубки. Он ничего не сказал, но Агафонов, без слов поняв капитана, повернул штурвал. «Сокол» слегка подался вправо.

Минут через пять Геннадий прокричал новое показание:

— Под табак!

Юрий улыбнулся, вспомнив происхождение этого термина.

Когда-то в старину купеческие баржи по Волге водили бурлаки. Каторжным был этот труд. Потащи-ка изо дня в день навстречу течению тяжелую посудину! А идти приходилось не по ровному месту: где по песку, где по камням, а где и по воде, чтобы мель обойти. Чтобы не замочить кисеты с табаком, бурлаки на веревочке на шею их вешали. Когда вода доходила переднему бурлаку до кисета, он кричал на баржу: «Под табак!» И на барже правили ближе к берегу. С тех самых времен и говорят так.

Теперь, когда матрос кричит «под табак», это значит, что наметка хотя дно и достает, но все ее деления находятся под водой.

— Шесть с половиной! — донеслось снизу.

Когда наметка показала пять с половиной футов, капитан махнул рулевому рукой, и пароход стал отходить от мелководья.

Но вот мель кончилась — прошли последний красный бакен, и с капитанского мостика последовала команда прекратить наметку.

Теперь внимание всех было приковано к плоту. Он постепенно сваливался в Сергиевский яр.

Юрий сбегал в кубрик за биноклем, навел его на плот. Отчетливо была видна корма с домами, медленно приближавшаяся к обрывистому глинистому берегу, возле которого кипела, словно в адском котле, вода.

— Алеша, гляди! — шепотком заговорил Геннадий, обращаясь к радисту Кнопочкину. — Сейчас… сейчас наскочит…

— Помолчи! — поморщился радист, по забывчивости жуя мундштук давно потухшей папиросы.

А корма все ближе и ближе подкатывалась к отвесной осклизлой стене, как бы ременным ямщицким кнутищем исхлестанной рубцами трещин. Из трещин сочились ручейки, вероятно, ледяной подземной воды.

Еще миг — и плот с разлета грохнется о твердый, словно кремень, яр, и тогда…

Юрию страшно было подумать, что произойдет тогда с этой огромной массой рябившего в глазах леса, протянувшейся сейчас широкой и длинной лентой наискосок Волги.

На берегу, над страшным бездонным обрывищем, стояли девушки в ярких сарафанах и кофтах и что-то голосисто кричали, размахивая белыми косынками. В стороне от девушек под курчавым вязом лежал в телеге на свежескошенной траве парень, равнодушный ко всему на свете, и пиликал на гармошке, еле-еле растягивая мехи. В бинокль были видны и потрепанные мехи с лазоревыми цветочками, и ноги парня в пропыленных сапогах, свисавшие с телеги, и чекушка на заднем колесе, выпачканная густой черной мазью.

«И как он может спокойно лежать?» — с ожесточением комкая между пальцами ремешок, мельком подумал Юрий про парня и тотчас забыл о нем, снова направляя бинокль на корму плота.

Кнопочкин потянул из рук Юрия бинокль.

— Я на минуту, — пообещал он и жадно приник к окулярам.

Юрий заслонился от солнца рукой. Но едва он глянул на плот, как в ту же секунду зажмурился, чувствуя что еще миг — и произойдет несчастье: корма налетит на берег Но внезапно Юрия оглушил радостный крик.

— Не задела, не задела!

Это кричал Генка.

— Потише ты, чирок-свистунок! — сказал Кнопочкин и улыбнулся — широко, во все свое некрасивое лицо. — Разминулись с яром!

Юрий открыл глаза.

Плот уже не приближался к страшному яру, нет, он постепенно удалялся от него, и бурлящая полоса воды все расширялась и расширялась между берегом и кормой.

— Ну и ну… Даже при точно рассчитанном курсе и то чуть не столкнулись с яром, — говорил Кнопочкин, возвращая Юрию бинокль. — А вот, если укоротить трос, как предлагает Михаил… тогда, пожалуй, такой опасности не будет.

С мостика сошел капитан. Он только что распахнул китель, и под ним виднелась оранжевая, совсем влажная майка. Глушков обмахивал грудь и голову фуражкой. Обильный пот струйками стекал по его вискам и шее.

— Ну как есть после бани! — сказал он смущенно. — Пока проходили перекаты, и жары будто не чувствовал, а сейчас — поди ж ты… — И, глянув на радиста, добавил. — Значит, ты за укороченный трос? — Он достал платок и усердно принялся вытирать лицо, шею, затылок.

— По-моему, Сергей Васильич, Михаил дельный дает совет, — проговорил, чуть помешкав, Кнопочкин. — Надо бы проверить его предложение.

Геннадий и Юрий с тревогой глядели на капитана: что он скажет?

Но Глушков промолчал.

«Неужели Сергей Васильич против? — подумал Юрий. Посидев полчаса над схемой Агафонова, он стал горячим сторонником укороченного троса. — Эх скорее бы наступил завтрашний день!.. Что-то решат на производственном совещании!»

Геннадий не знал, чем ему заняться. Взял в руки свой дневник, чтобы записать события вчерашнего дня, но тотчас отложил его; принялся было читать «Девяносто третий год» Гюго, но, не одолев и страницы, захлопнул книгу. Все было не по душе. Ему будто чего-то не хватало. Но чего? Этого он и сам не знал.

Давила Геннадия и тоскливая тишина кубрика, казавшегося каким-то подземельем, давила так, что ему все труднее и труднее становилось дышать. Особенно невыносимо стало одиночество после того, как сюда на минутку забегал Юрий.

«И зачем я сижу тут как прикованный? — спросил вдруг он себя, очнувшись от немого оцепенения. — Пойду-ка проветрюсь на палубу». И он вышел из кубрика и бесцельно побрел по судну, заглянул в распахнутое окно красного уголка, но там не было ни души, лишь скучающие мухи нудно жужжали, пошел дальше, услышав чьи-то голоса.

Неподалеку от парового брашпиля сидел верхом на стуле голый до пояса Юрий. Он сидел к Геннадию спиной, подставив лицо и грудь солнцу. Рядом с ним стоял кочегар Илья, помахивая тонким красно-сизым прутом. Илья, видимо, только что рассказал какой-то забавный случай — он знал их великое множество, — и Юрий залился звонким, безудержным смехом, еще выше задирая голову.

Геннадий остановился как вкопанный. Он с завистью смотрел на хохотавшего Юрия. Теперь-то Геннадию стали понятны его терзания, теперь-то он знал, чего ему не хватало. Дружбы с Юрием, примирения с ним — вот чего не хватало Геннадию! И будь Юрий в эту минуту один, Геннадий, возможно, и подошел бы к нему и сказал бы запросто, точно они и не ссорились, как он часто делал это раньше: «Юрка, а что я придумал! Хочешь, скажу?»