Сидя между ними, Луиш-Бернарду, в свою очередь, пытался внимательно, насколько это было возможно, следить за тем, что говорил Дэвид, используя это еще и как повод, чтобы не смотреть в сторону Энн. Его тело все еще хранило ощущение от ее влажной плоти, руки еще помнили ее пышную грудь, губы чувствовали вкус ее губ. Он отчетливо слышал, как она стонет ему в ухо, и эти воспоминания о том, что произошло всего полчаса назад, вновь наполняли его желанием в то самое время, когда он смотрел на ее мужа и своего друга, чьей женой он только что владел в его же собственном доме. Луиш-Бернарду не чувствовал, чтобы его отношение к Дэвиду каким-то образом изменилось: тот оставался таким же интеллигентным, искренним, высоко ценящим его компанию и дружбу, которыми он не пренебрег бы ни при каких обстоятельствах. И все-таки, между ними что-то изменилось, нечто, что, к его стыду, исходило не от Дэвида, а от него. Это было скрытое и жестокое соперничество, нависшая тенью непристойная и противозаконная ревность, будто бы Дэвид, а не он сам оспаривал свое право на чужую женщину. Он представил себе, как уже сегодня ночью, в своей одинокой спальне он будет вспоминать то, что произошло, а в это же самое время здесь, на верхнем этаже, Дэвид будет заниматься любовью, по своему собственному праву и по обыкновению. С ужасом он подумал, что эта мысль была не такой уж маловероятной, а даже наоборот: Энн обожала секс, в чем он сам успел убедиться, и, вне сомнения, она открыла его для себя не с Луишем-Бернарду. Женщина, отдававшаяся мужчине так, как она, делала это не только из страсти. Так могла ли она заняться любовью с двумя разными мужчинами в течение одного вечера и быть с мужем, ощущая в себе следы недавней близости с ним? Он украдкой взглянул на Энн, пытаясь разглядеть ответ в ее глазах, но она лишь ответила ему ничего не значившей улыбкой. Он почувствовал себя потерянным; голова кружилась от выпитого, грудь щемило, а горло сковал страх. Ему захотелось убежать, вдохнуть свежего воздуха или, наконец, чтобы его вырвало и вывернуло наизнанку. Энн, похоже догадывалась о его страданиях.

— А что если нам выйти на воздух, похоже, там уже посвежело?

Кофе они пили уже в саду. Энн налила рюмку порто для Дэвида и бренди для Луиша-Бернарду. Послушав их разговор еще минут пять, она поднялась:

— Прошу меня извинить, но я вас оставлю. Вам есть, что обсудить, а умираю, как хочу спать. Пойду лягу.

Она попрощалась с Дэвидом, тихонько поцеловав его в щеку, и пожала руку Луишу-Бернарду, задержав ее в своей лишь на долю секунды дольше обычного. Он молча, одним взглядом поблагодарил ее. Ему показалось, что она посылает ему более, чем ясный сигнал: «Я догадалась о чем ты беспокоишься, но не переживай: по крайней мере сегодня я была только твоей». Этого было достаточно, чтобы к нему вернулись силы, которые еще несколько мгновений назад он, казалось, утратил навсегда. А силы теперь, когда он остается один на один с Дэвидом, ему еще наверняка понадобятся:

— Дэвид, я тоже устал и хотел бы пораньше лечь спать. Может, вы сразу перейдете к делу, которое хотели со мной обговорить?

— Очень хорошо, Луиш, мы и вправду все устали. Раньше мы об этом уже говорили, и вы знаете, что я вижу в вас друга, а не врага, того, кто в силу жизненных обстоятельств, приведших нас обоих сюда, занимает положение и должность, которые со временем могут стать противоположными моим. Я надеюсь, это мы уже давно уяснили и обговорили, и непонимания между нами не будет, не так ли?

— Да, об этом мы уже говорили. — Луиш-Бернарду слегка расслабился: пока ничто не предвещало того, чего он опасался.

— Так вот, Луиш, то, что я хотел сказать вам, вещь довольно простая. И я говорю это вам как друг: если я приду к итогом и соберусь написать отчет в Лондон, главным итогом которого будет заключение, что «да, на Сан-Томе существует рабский труд», то, как я понимаю, для вас здесь и для тех, кто там, в Португалии, это будет означать, что вы провалили доверенную вам миссию. Это так?

— Так. Именно таким образом это будет воспринято.

— Хорошо. Я также понимаю, что вы не собираетесь выстраивать карьеру колониального чиновника и служить именно в этом качестве своей стране. У вас была и есть своя собственная независимая жизнь там, в Лиссабоне, и по каким-то личным соображениям, которые я уважаю, вы решили согласиться на эту миссию. Может, из патриотического порыва, может, отчасти, из честолюбия. Но ведь в этом мире, к которому я принадлежу, служа другой стране, вы — персонаж совершенно нетипичный. И я считаю, что вы не заслуживаете перспективы провалить свою миссию и подвергнуть себя нападкам поверхностных критиков, которые знать ничего не знают о переживаемых здесь вами трудностях.

— И что же дальше?

— А дальше я хотел сказать вам следующее: если такой момент наступит, я заключу с вами пакт. Я обещаю вам не отправлять доклад в Лондон прежде, чем не извещу вас и не дам вам времени для того, чтобы вы заранее успели подать прошение об отставке, — не по причине моих выводов, а по причине ваших собственных заключений.

— В обмен на что?

— В обмен на что? — Дэвид выглядел искренне удивленным. — Ни на что, Луиш! В обмен на поддержку, на компанию, которую вы нам составляли все это время, в обмен на уважение к вам и на мои дружеские к вам чувства.

Луиш-Бернарду смотрел на носы своих сапог. В установившейся тишине он услышал шум с верхнего этажа, из спальни Энн и Дэвида. Ничего подобного он не ожидал. Он не знал, что ему ответить. Он чувствовал только, что вечер слишком затянулся и что, как ни странно, ему очень хотелось побыть одному. Он погасил сигару, вдавив ее сапогом в землю, глубоко вздохнул и поднялся.

— Благодарю вас, Дэвид. Я знаю, что вы искренни. Не знаю, заслужил ли я это ваше предложение, но я его принимаю. Я очень тоскую по дому. По другому климату, другой обстановке, по другой жизни. Хотелось бы мне догадываться, когда, как и каким будет мой обратный путь. Кто знает, может быть, как раз это ваше предложение и станет для меня, в конечном счете, тем самым решением!

В марте 1907 года исполнился год с тех пор, как Луиш-Бернарду начал свою службу на Сан-Томе и Принсипи. Он посчитал, что стоит отпраздновать эту дату и снова устроить ужин в губернаторском дворце. На этот раз бала не планировалось, но приглашенные были те же, что и в прошлом году. И это стало его первой ошибкой: из ста двадцати гостей, которым были отправлены письменные приглашения, на ужине появилось лишь сорок человек. Половина из тех, кто не пришел, объяснила это неотложными делами на вырубках, неожиданной болезнью или уже данным обещанием быть на другом мероприятии (как будто на Сан-Томе такое было возможно). Другая половина даже не удостоила его ответом, что заставило губернатора держать наготове некоторое количество накрытых столов; когда он наконец понял, что на ужине будут только те сорок человек, что уже собрались, он распорядился убрать лишние столы. Второй его ошибкой было приглашение английского консула с супругой. По правде сказать, он долго размышлял, прежде чем это сделать. Он колебался между соблюдением обычных протокольных норм, согласно которым для колониального губернатора приглашение иностранных представителей было обязательным, и тем, чтобы поступить в соответствии со своими предчувствиями: ведь «активная часть» колонии наверняка подспудно ожидала, что это торжественное собрание запланировано исключительно для португальцев и обойдется без «враждебного» участия англичанина. Луиш-Бернарду даже подумал, что заключит с Дэвидом нечто вроде дружеского соглашения, пригласит его, а тот скажет, что, мол, к сожалению, прийти не сможет. Однако потом он все-таки пришел к выводу, что не вправе позволить себе в отношении друга ни лицемерия, ни этой чиновничьей слабости. В результате, эти его метания обернулись полнейшей катастрофой: поскольку на Сан-Томе новости разлетаются мгновенно, стало известно, что англичанин придет вместе с женой, при том, что из сорока приглашенных только половину составляли супружеские пары. Луиш-Бернарду распределил по залу пять столов на восемь человек каждый и, благоразумно рассудив, что Дэвиду и Энн не стоит сидеть рядом с ним, чтобы не вызывать среди соотечественников лишних кривотолков, он решил посадить их отдельно, предварительно позаботившись, чтобы компанию им составили двое гостей, которые хоть как-то, на уровне приветственных фраз, изъяснялись по-английски. Однако все это оказалось напрасным: несмотря на неимоверные усилия Дэвида и безмятежную кротость Энн, которая реагировала на все с неизменной улыбкой, дамы за столом просто-напросто игнорировали супругу консула. Они лишь изредка бросали на нее косые и гневные взгляды из-за ее почти шокирующей красоты и идеального в своей простоте элегантного платья из голубого шелка, с легким декольте и украшавшим его сапфировым кулоном. Наряд ее резко контрастировал с их крикливыми платьями, неумело скопированными Делфиной, официальной портнихой дамской половины колонии, из столичного иллюстрированного журнала мод. Что же касается сидевших за столом кавалеров, которые поначалу, из вежливости, любопытства или по необходимости беседовали с Дэвидом и перебросились парой вежливых фраз с Энн, то довольно скоро и они притихли под косыми взглядами мужчин из-за соседних столов и убийственными взорами своих жен. Последние уж слишком воинственно реагировали на любую попытку бросить взгляд или заговорить с этой ослепительной женщиной.