Темень окончательно накрыла собой все вокруг. Лес выглядел одним плотным, черным пятном, лишь ветер гулял по нему порывистыми дуновениями. Один из негров зажег лампу. Запах керосина, заполнив собой укрытие, показался Луишу-Бернарду до абсурдного успокаивающим и родным. Так пахла ночная рыбалка в открытом море, в районе Сезимбры, на яхте Антониу Амадора. Такой же запах был дома у его бабки, в далеком детстве: до него доносились голоса с кухни, отец кашлял у себя в комнате, предвещая витавшую над ним смерть. Такой же запах исходил от матери, когда она шла по коридору со свечой в руке, совсем потерянная, между комнатой, где уже жила смерть, и доносившейся с кухни жизнью, которой уже никто не управлял. Мать, такая далекая, такая одинокая в этом темном лесу из его невнятных детских воспоминаний. Запах керосина. Человек, умирающий от туберкулеза. Его жена, растерявшая смысл жизни и бродившая взад-вперед по коридору. Из глубины дома слышались голоса, оттуда, где пряталась жизнь, и где лежал ребенок — он, завернутый в простыню и тяжелые фланелевые одеяла, укрытый от бурь и напастей, прислушиваясь к каждому звуку в оберегающей его темноте. «Есть тут кто-нибудь?» — спрашивал он по нескольку раз, ночью, когда все вокруг казалось таким же темным и далеким. Но никто ему не отвечал.

Луиш-Бернарду нашел в кармане жилета тонкую сигару и прикурил ее при помощи своей зажигалки. Ее пламя на короткие секунды осветило лицо Жозуе, который повернулся, отреагировав на посторонний звук. Лицо его было твердым, мужским, но в нем проглядывали и детские черты. В глазах было видно страдание, перемешанное с необъяснимой радостью, в повороте лица проглядывала покорность и одновременно преданность, особенно, когда он снова устремил взгляд вперед, слушая дождь. Луиша-Бернарду вдруг охватила необъяснимая нежность к этому человеку: «Во всем мире сейчас самый близкий ко мне это он. Ни друзья, ни женщины, ни любимые, ни семья. Только он, разделяющий со мной считанные квадратные метры этого укрытия от дождя». Он протянул руку и дотронулся до его плеча со шрамом, снова заставив его повернуться.

— Откуда ты, Жозуе? — На лице его появился прежний испуг, прежнее сомнение. Страх.

— Я из Байлунду[42], хозяин.

— И когда ты оттуда прибыл? — Он опустил голову, будто сдаваясь, но все еще сомневаясь: нужно отвечать?

— Давно, хозяин.

— Как давно?

— Очень… Очень давно, уже забыл. — Улыбка обнажила его белые зубы.

— И все время работал здесь, на Риу д’Оуру?

Жозуе утвердительно кивнул головой. Ответ был настолько очевидным, что не было необходимости говорить. Луиш-Бернарду заметил, что его товарищ все это время оставался недвижимым, не поворачиваясь и продолжая смотреть перед собой. Он также обратил внимание, что такую же нервозность проявлял и Висенте, ерзая в своем углу, как обеспокоенный чем-то ребенок. Луиш-Бернарду продолжал:

— И ты подписал трудовой договор?

Жозуе настолько быстро кивнул утвердительно головой, что, казалось, он заранее предвидел вопрос.

— Точно подписал, Жозуе?

— Подписал, точно, хозяин.

— И ты умеешь подписаться своим именем, Жозуе? — На этот раз тот даже не шелохнулся, будто и не слышал вопроса. Луиш-Бернарду почувствовал себя почти извергом, когда полез в карман и достал оттуда ручку и свой маленький блокнот. Найдя чистую страницу, он протянул их Жозуе:

— Напиши здесь, пожалуйста, свое имя. — Тот замотал головой и продолжал молчать, глядя вниз, в одну точку.

— А ты знаешь, когда заканчивается твой контракт, Жозуе? — Снова мотание головой и снова молчание. Только шум дождя, уже более редкого.

— У тебя здесь есть семья?

— Есть, жена и двое детей, хозяин.

Луиш-Бернарду завершал свой допрос. Оставался лишь один вопрос, последний, который был для него самым трудным:

— Жозуе, ты знаешь, что трудовые договоры заключаются самое большее на пять лет. И потом ты можешь уехать, если захочешь. Ты хочешь вернуться к себе на родину, когда закончится твой договор?

Установилась тяжелая, как свинец, тишина. Дождь закончился, и жизнь, пребывавшая до сих пор в неопределенном, подвешенном состоянии, похоже, снова возвращалась в лес. Товарищ Жозуе начал вставать, и тот, было, тоже собрался последовать за ним, но Луиш-Бернарду взял его за руку и заставил на себя взглянуть:

— Так ты хочешь, Жозуе? Хочешь вернуться к себе?

Он, наконец-то, оторвал глаза от земли. В кромешной тьме, когда Жозуе взглянул перед собой, Луиш-Бернарду заметил, что глаза его наполнились слезами. Ответ его был таким тихим, что пришлось прислушаться, чтобы его услышать:

— Я не знаю, хозяин. Ничего не знаю. Простите… — Он вышел из-под навеса, с явным облегчением, как будто снаружи его ждала свобода.

Англичанин задерживался. Теперь его стоило ожидать только в конце июня, что оставляло дополнительное время для Луиша-Бернарду, у которого объезды плантаций вышли за рамки намеченного плана. Можно было посмотреть намеченные несколько хозяйств на Сан-Томе, а потом еще «заскочить» на Принсипи, где ему хватило бы трех дней, чтобы познакомиться с городом и с полудюжиной лесных вырубок острова. Тем временем, министерство из Лиссабона подтвердило свою просьбу подыскать английскому консулу подходящую резиденцию. Ее, кстати, он уже нашел, распорядившись отчистить, покрасить и заново декорировать, хотя и минимально, правительственный особняк, ранее служивший резиденцией председателя муниципалитета. Это был небольшой дом, расположенный на выезде из города, не слишком далеко от дворца правительства. Он имел вид на океан и уединенный, красивый садик, в гармонии с которым колониальная архитектура особняка, его простые, прямые линии приобретали особое достоинство, дополнявшее его скромные размеры. Англичанин, как сообщали из министерства, прибудет в сопровождении жены. Что же касается детей, то их у супругов не было, равно как и какой-либо свиты. «Странно, — подумал про себя Луиш-Бернарду. — Кто же такой этот консул, приезжающий сюда английским пароходом, маршрутом через Мыс Доброй Надежды, прямиком из Индии, где до сих пор состоял на госслужбе?»

Из Лиссабона пришли также другие новости, судя по всему, большой политической важности: генерал Пайва Коусейру, еще один из людей Моузинью и сослуживец министра Орнельяша, был назначен губернатором Анголы, взамен того «наполеончика», в компании которого Луиш-Бернарду пребывал по пути из столицы, во время пересадки на другой корабль. Нужно сказать, что он ни разу не вступал с министром в переписку, официальную или частную. Правда также и то, что со времени своего прибытия на остров он отправил в Лиссабон всего две телеграммы, касающиеся каких-то мелких дел, и два доклада. Один относительно его размещения и первых официальных и личных контактов. Второй сообщал о впечатлениях от посещения почти всех вырубок Сан-Томе и о проведенной по его инициативе официальной встрече с главным попечителем.

Это было довольно напряженное рандеву, которое он назначил, все еще пребывая в состоянии унижения и ярости, охвативших его во время посещения Риу д’Оуру. Как только Жерману-Андре Валенте, с его слащавым взглядом уселся перед ним в его кабинете на первом этаже дворца, Луиш-Бернарду тут же, без каких-либо предварительных церемоний выстрелил в него вопросом:

— Прежде всего остального, сеньор попечитель, я хотел бы знать, что вы делали на плантациях Риу д’Оуру?

Тот посмотрел на губернатора спокойным, насколько это было возможно, взглядом, словно и не ждал ничего, кроме именно этого вопроса:

— Но я, пользуясь случаем, уже объяснял сеньору губернатору: я был там, чтобы встретить вас, по просьбе полковника Малтежа, в силу того, что сам он не мог сделать этого лично.

— В таком случае, скажите мне: вы являетесь представителем правительства или сеньора полковника Малтежа?

Жерману Валенте заерзал на стуле, наконец, проявив некоторый дискомфорт. Это было уже за рамками того, что он ожидал. — А почему вы спрашиваете, сеньор губернатор?