— Дорогая, мне нужно только принять ванну и переодеться. Скажи, чтобы накрывали на стол минут через двадцать. Я быстро!

Он вошел в дом. Энн встала и тоже пошла внутрь.

— Я позабочусь, чтобы все было в порядке. Луиш, вы можете подождать в гостиной, там посвежее.

Небольшая гостиная была погружена в полумрак, освещенная лишь подсвечником на две свечи и красным абажуром, горевшим слабым электрическим светом, освещавшим город всего лишь два часа в сутки. Луиш-Бернарду по обыкновению не стал сразу садиться, а прошелся по комнате, рассматривая фотографии из Индии в серебряных рамках, расставленные на нескольких столиках. Дэвид так много рассказывал ему об Индии, что эта страна, изображенная на фото, которой он уже заочно восхищался, казалась ему знакомой и почти родной. «Смогу ли я когда-нибудь, оставив эту дыру и сев на корабль, не только вернуться домой, а еще и познать и впитать в себя остальной мир; поехать в Индию?» — подумал он, и мысль эта вдруг показалась ему такой нереальной и такой далекой, что он даже усмехнулся этой своей мечте.

Энн задерживалась, и он уже начал считать себя непрошеным гостем, по какому-то глупому стечению обстоятельств вторгшимся в этот дом. Однако по прошествии пяти минут она появилась, и грусть, которая, как ему показалось еще там, в саду, омрачала ее взгляд, теперь куда-то исчезла.

— Все в порядке, у нас с вами есть четверть часа. Идите сюда.

Она прислонилась к стене, в проходе между гостиными, и протянула ему руку, зовя к себе. Она снова приняла его всем своим извивавшимся телом, приоткрыв влажный от желания рот. Взяв его руку, она положила ее себе на грудь, заставив его вздрогнуть, когда он понял, что под ее легким хлопковым платьем больше ничего нет. Энн расстегнула две верхние пуговицы и засунула его руку внутрь. Луиш-Бернарду вновь ощутил мягкую упругость ее груди и твердеющие под его пальцами соски. Приспустив вниз ее платье, он погрузился в ее грудь головой и языком, продолжая держать и сжимать ее с ненасытностью подростка, в первый раз познающего тело женщины. Ее рука тем временем уже находилась у него между ног и сжимала его член, уже готовый разорвать узкие брюки. Она начала расстегивать их, и ему показалось, что сейчас он не выдержит.

— Нет, Энн, пожалуйста! Это какое-то безумие: сейчас сюда кто-нибудь войдет, служанка или Дэвид. Нет, нет, я не могу, я у него дома!

— Тсс-с! — Ее левая рука не отпускала его член, а правая продолжала бороться с прорезью на брюках. — Дэвид в душе, я только что оттуда, а слугам я приказала, чтобы они зажгли свечи в столовой, только когда он спустится вниз. Мы успеем! Я хочу тебя, сейчас, Луиш!

Наконец, она покончила с пуговицами и вытащила наружу его член, по-прежнему не отпуская его. Другой рукой она подняла до пояса свое платье и провела его рукой у себя между ног, чтобы он убедился, что и там на ней ничего нет. Он прикоснулся пальцами к ее плоти, почувствовав влагу. Затем сжав ее, он проник одним пальцем внутрь, сначала медленно и неглубоко, а потом глубже и более уверенно. Энн тихо застонала. Ее язык бешено метался у него во рту, дыхание стало тяжелым, полуобнаженная грудь вздымалась вверх и потом медленно опускалась вниз. Взяв его член, она направила его внутрь своей горевшей страстью плоти.

— Луиш, иди ко мне! Ради всего святого или сейчас меня разорвет!

Все это было похоже на полнейшее безрассудство. Он уже не мог остановиться. Даже, если бы сейчас кто-то вошел и застал их. На долю секунды он представил себе, как Дэвид спускается по лестнице, а они все равно продолжают, словно одержимые, прямо у него на глазах. Платье ее было расстегнуто до пояса, их губы почти приклеились друг к другу, и казалось, что все это уже длится целые столетия. Он чуть плотнее прижал ее к стене и, подавшись вперед, ведомый ее рукой, начал проникать в нее, снизу вверх, поначалу медленно, потом все более интенсивно и глубоко, а затем часто и почти грубо, пока не излился, наконец, в ее лоно, — как раз в тот момент, когда почувствовал, как и ее тело все задрожало, разделяя с ним эти мгновения.

Какое-то время они простояли без движения, столько, сколько позволило им их собственное ощущение неловкости ситуации. Он почувствовал, как начинает выравниваться ее дыхание и ощутил, что омрачившая его рассудок страсть сменяется необъяснимой и всепоглощающей нежностью к ней. Однако на этом всё: испытывать судьбу больше нельзя. Луиш-Бернарду отстранился от нее, медленно, насколько мог, мягко отведя в сторону ее руки, которые все еще настаивали на том, чтобы приблизить его к себе, быстро застегнулся, одновременно прислушиваясь к происходящему в доме, опустил вниз ее платье и дал ей самой застегнуть его. Он нежно поцеловал ее в губы и в щеки и прежде, чем ретироваться на диван, подобно воришке после совершенного ограбления, сказал ей по-португальски:

— Amo-te.

Она все еще стояла у стены, дыхание ее было слегка учащенным, а лицо покрывал румянец, контрастирующий с влажным блеском ее глаз. Энн молча смотрела на него, ее взгляд было сложно определить одним словом: то ли он выражал неверие в произошедшее, то ли удовлетворение, то ли страсть. Там, наверху уже слышались шаги Дэвида, который, судя по всему, заканчивал переодеваться в спальне. Из соседнего помещения, где была кухня, раздавались голоса и грохот кастрюль. Из сада доносились свист и щебетание птички «Сан-Никла», обозначавшей таким образом свое присутствие. Все звуки дома будто бы снова вернулись, хотя, на самом деле, никуда и не исчезали. Спустившись к ужину, Дэвид увидел, как Энн зажигает в столовой свечи, а Луиш-Бернарду в соседней комнате читает «Таймс» месячной давности.

Ужин стал для Луиша-Бернарду настоящей мукой. Он пил гораздо больше, чем закусывал. Несколько раз он замечал за собой, что не слушает, что говорит Дэвид. Так, о чем же он говорил? Ах, да, он рассказывал о своих самостоятельных поездках на вырубки. Он объяснял, что решил ездить один, даже тогда, когда из-за больших расстояний ему приходилось оставаться там ночевать: он убедился, что большая часть управляющих плантаций не приглашают на ужин своих жен, предпочитая им компанию надсмотрщика или таких заезжих гостей, как он. Поэтому было бы нерационально, с его точки зрения, обрекать Энн на неминуемый дискомфорт таких путешествий и, с другой стороны, приобщать ее к столь своеобразному этикету за ужином. Луиш-Бернарду, которому все это, конечно же, было хорошо знакомо, все-таки поинтересовался тем, как принимали английского консула на вырубках.

— О, мой дорогой, очень хорошо! Я, правда, подозреваю, — сказал он с улыбкой, — что вы все-таки приложили к этому руку. Что такое вы сделали, я не знаю, но истины ради, должен сказать, что до сих пор меня принимали хорошо. Тем не менее, я, конечно, почувствовал: мне рады до определенного момента, пока мои вопросы и самовольные перемещения их не слишком беспокоят. В противном случае, меня отодвинут в сторону или просто не заметят.

И Дэвид начал рассказывать о том, что ему удалось увидеть; он сравнивал способы сбора урожая на Сан-Томе и в Индии, перейдя потом к колониальной архитектуре и к менталитету самих колонизаторов. Он был похож на социолога, по-настоящему заинтересованного в том, что он узнавал и открывал для себя, и было любопытно наблюдать, что, как заметила Энн, из троих присутствующих за столом он оказался самым приспособленным к условиям проживания на острове и наименее подверженным меланхолии и отчаянию. Ее всегда восхищало это качество мужа: он мог очень легко адаптироваться к любым ситуациям, как будто, покидая родную Шотландию, он уже тогда решил для себя быть борцом и сопротивляться обстоятельствам, где бы он ни находился, какая бы задача перед ним ни стояла, в каком бы статусе он ни пребывал. И совершенно все равно, был ли он ставленником короля и почетным гостем раджи Гоалпара или одиноким ссыльным представителем Англии на мрачных островах вблизи западного побережья Африки. Энн с любопытством посмотрела на мужа, сидевшего на противоположной от нее стороне стола. Сколько же было в нем этой нерушимой силы и сопротивляемости обстоятельствам и сколько всего этого прибавилось благодаря тому, что он осознавал, что она рядом и никогда его не бросит, как она когда-то обещала? И что бы осталось от этой силы и хладнокровия, если бы он спустился к ужину всего на пять минут раньше и увидел бы ее занимающейся любовью с Луишем-Бернарду?