Сидя за два стола от Энн, — просто так вышло, он не планировал, — Луиш-Бернарду, вынужденный по долгу службы выполнять обязанности хозяина стола, изредка наблюдал за ней. Энн сидела на отдалении, но прямо напротив него, и на небольшом от него расстоянии Луиш-Бернарду мог наблюдать за маленькой драмой, которая вокруг нее разворачивалась. Он по-настоящему страдал, следя за своими друзьями, за тем, как пренебрежительно к ним относятся, за тем, как Дэвид пытается играть в изощренные дипломатические игры, и переживал, в первую очередь, за Энн: ей приходилось терпеть откровенную презрительность и унижение, будучи объектом нападок со стороны этих мелких и завистливых людей. Совершая над собой нечеловеческие усилия, Луиш-Бернарду старался не смотреть в ее сторону, не пересекаться с ней взглядами. Но когда это было выше его сил или когда она сама отчаянно искала его взглядом, и они встречались глазами, он чувствовал, как в этой комнате теней, мрачных шутов и безликих, подобострастных людишек появляется исходящий от нее голубой луч света, перед которым меркнет все остальное. В эти мгновения, от ярости и неспособности что-либо изменить, он хватался руками за стул, с такой силой, что костяшки его пальцев становились белыми.

Практически, всеми разговорами за его столом управлял граф Соуза-Фару. Он был чем-то вроде старейшины местного племени, как в древние времена, и по своей родословной, и по своему знанию колонии и ее обитателей. Еще с прошлогоднего торжественного ужина Луиш-Бернарду чувствовал, что существует какое-то особое взаимопонимание между ним и графом, управляющим вырубок Агва-Изе и, не в последнюю очередь, министром Сан-Томе по делам строительства. Вне сомнения, он был самым светским, цивилизованным и образованным человеком среди поселенцев. Когда закончился этот долгий и не самый приятный в его жизни ужин (не надо было закладывать в меню четыре блюда и три десерта!), Луиш-Бернарду подошел к графу и взял его под руку:

— Я хотел бы, чтобы вы уделили мне несколько минут наедине. Это возможно?

— Конечно, мой дорогой губернатор! У вас найдется для меня рюмка коньяка и сигара?

Они направились в небольшую комнату, которая служила Луишу-Бернарду кабинетом, и уселись в кресла. Со стороны они походили на мужчин, готовящихся к деловому разговору где-нибудь в лиссабонском клубе, и Луиш-Бернарду на несколько секунд почувствовал себя вернувшимся домой.

— Граф, я хотел бы задать вам откровенный вопрос, на который прошу столь же откровенно ответить: чем я заслужил столь неуважительное отношение со стороны колонии?

— Вы имеете в виду, что многие не пришли?

— Очень многие, и часть из них без каких-либо оправданий.

Соуза-Фару, куривший сигару, с удовольствием выпустил дым, прежде чем ответить. Было заметно, что ему по душе его роль советника.

— Вы хотите, чтобы я сказал вам правду, не так ли?

— Да, и прямо сейчас…

— Итак, правда в том, что колония вас не любит. Она всегда вам не доверяла, даже еще до вашего приезда, а за этот год недоверие только обострилось. Я полагаю, что сейчас эта антипатия необратима.

— Почему?

— Потому что они думают, что вы в большей степени готовы следовать интересам и доводам наших врагов, нежели нас самих.

— Но почему, спрашиваю я вас снова.

— Потому что, во-первых, очевидно, и все это наблюдают, вы, дорогой мой, подпали под очарование англичанина и его жены. Именно они — ваши лучшие друзья здесь, на Сан-Томе. Все это знают да и вы, надо отдать вам должное, никогда этого не скрывали.

— Так они считают… вы считаете, Соуза-Фару, что мои личные отношения могут влиять на то, что я думаю и на то, как исполняю свои должностные обязанности?

— Хотите, я опять скажу вам правду? Да, они так думают, и точно так же думаю я.

Луиш-Бернарду задумался. Мнение данного гостя его интересовало и было для него своеобразным барометром. Благоразумие подсказывало ему, что недооценивать его он не может.

— Скажите мне конкретно, мой дорогой граф, в чем, по вашему мнению, господин Дэвид Джемисон влияет на меня или управляет мною?

— Ну вот, к примеру, вы сказали попечителю, что ваш вывод о наличии или отсутствии здесь рабского труда будет зависеть от числа работников, которые по истечении трех лет их контракта, в соответствии с новым законом заявят, что хотят быть репатриированными в Анголу…

Услышав это, Луиш-Бернарду испытал приступ гнева: а этот Жерману-Андре Валенте — не иначе, как засланный информатор на службе у управляющих вырубками!

— Это он вам сказал?

— Не мне лично, но это то, что обсуждается.

— А вы, Соуза-Фару, стало быть, не считаете это адекватным критерием оценки?

— Дорогой мой, ну вы ведь не настолько наивны, правда?

— Что вы хотите сказать?

— Вы же не думаете, что мы будем спрашивать каждого из нескольких тысяч черных, у которых закончится контракт, хочет ли он, в соответствии с законом, продолжить работу на вырубках или желает, чтобы его отправили на родину. И все это с переводчиком, с заведенным на каждого личным делом, с подписями и печатью нотариуса. Вы это так себе это представляете?

Луиш-Бернарду замолчал, нуждаясь в том, чтобы как-то осмыслить услышанное. На словах все выглядело невозможным, даже смешным. Но на деле — если не так, то как еще это можно осуществить?

— Вот смотрите, дорогой вы мой губернатор, — Соуза-Фару вслушался в сделанную им в разговоре паузу. — Предположим, что одна треть, всего одна треть работников плантаций заявит, что хочет быть репатриированной. Вы представляете себе, какая в этом случае судьба неизбежно ожидает эти хозяйства да и весь Сан-Томе?

Луиш-Бернарду продолжал молчать.

— Это был бы полный развал и крах. Вырубки тут же перешли бы в собственность банков. А я, кстати, не знаю ни одного банка, который мог и захотел бы управлять африканской колонией на экваторе. Люди, на которых вы жалуетесь из-за того, что они не пришли на ваш ужин, — как раз те самые трудяги, которые оставили здесь лучшую часть своей жизни, работая от восхода до заката. Это они были вынуждены терпеть постоянное раздражение и упреки своих жен, они пережили потерю детей, умерших от малярии. И это снова они — те, кто выслушивает от ничего не желающих знать собственников плантаций, сидящих в комфортной столице, их глубоко несправедливую критику и претензии: почему, дескать, в этом году урожай на тысячу тонн меньше, чем в прошлом? Они, конечно, люди грубые. Конечно, это так. А вы, говорящий по-английски и слушающий оперу у себя на веранде, — вы рядом с ними, словно принц, который пытается объяснить им, что их образ жизни и выживания больше не актуален. То ли в силу появившихся новых идей, договоров, законов, то ли потому, что сеньор Дон Карлуш попросту не желает отказывать себе в удовольствии время от времени навещать в Англии своего двоюродного брата Эдуарда. И вы думаете, они должны быть вам благодарны? Восхищаться вами за то, что вы выступаете здесь глашатаем нового времени?

Во время разговора граф не повышал голоса и не выглядел одержимым своей аргументацией. Наоборот, в его голосе слышалась легкая досада от того, что ему приходится объяснять столь очевидные, на его взгляд, вещи. Слушая графа, Луиш-Бернарду чувствовал, что тот прав. Ситуация была безвыходной, ловушкой в чистом виде: «Не в ладах с людьми, из любви к Королю, не в ладах с Королем — из любви к людям».

— А что бы вы сделали на моем месте, Соуза-Фару?

— Я не на вашем месте. К счастью.

— А если?

— Я бы защищал нас, португальцев. Не будет вам в истории места, если вы, по какой-либо причине или без нее встанете на сторону полудюжины английских торговцев какао, которые боятся, что наши несчастные острова составят им конкуренцию.

Граф поднялся и направился в зал. Он удалялся не спеша, будто заслуженный актер, покидающий сцену и осознающий, что завершил это последнее действие, проявив высокий профессионализм. Луиш-Бернарду остался, наблюдая, как он уходит, тщетно пытаясь раскурить свою заснувшую сигару. Что ж, если он и не был честен, то уж, по крайней мере, искренне верил в то, что сказал. И тем не менее… тем не менее, эта армия теней, эти черные движущиеся муравьишки никуда после этого не делись. Они все так же, с восхода до заката, под присмотром графа продолжают работать на вырубках. И вряд ли за год такой работы эти несчастные смогут заработать на полдюжины гаванских сигар, привезенных сюда с Кубы через Лиссабон и выкуренных здесь за светской беседой двумя господами, которые с таким знанием дела и так легко обсуждали здесь их судьбы.