— Я верю, что ты придешь к гуманитизму; ведь только в нем дух твой найдет себе прибежище — в этом вечном море, куда я погрузился, дабы выловить там истину. Греки искали ее на дне колодца. Какое жалкое заблуждение! На дне колодца! Именно поэтому они ее и не нашли. И сами греки, и грекофобы, и грекофилы склонялись над колодцем, силясь разглядеть истину, которой там нет и не было. А сколько веревок и ведер было понапрасну упущено в этот колодец! Самые дерзкие даже спускались на дно и нашли там… жабу. А я отправился прямехонько к морю. И я верю, что ты тоже к нему придешь.

Спустя неделю Лобо Невес был назначен губернатором в одну из провинций. У меня теплилась надежда, что он откажется, если указ снова будет датирован 13-м числом. Однако он пришелся на 31-е, и эта простая перестановка цифр сняла с них дьявольское заклятие. Сколь глубоко скрыты от нас тайные пружины нашей жизни!

Не в моем обычае что-либо утаивать или о чем-либо умалчивать, и потому на этой странице я поведаю вам о случае со стеной. Лобо Невес с Виржилией вот-вот должны были уехать. Придя к доне Пласиде, я увидел на столе сложенную пополам записку. Записка была от Виржилии. Она писала, что ждет меня ночью у себя в саду, непременно. Записка кончалась словами: «Со стороны переулка стена невысокая».

Я невольно поморщился. Послание Виржилии показалось мне неприлично легкомысленным, необдуманным и даже смешным. Мало того что все это и так грозило скандалом, мне предлагали еще разыграть роль какого-то комического персонажа! Я представил себе, как я карабкаюсь на эту стену, пусть она даже и невысока со стороны переулка, и только хочу спрыгнуть в сад, как меня тут же хватает проходящий мимо полицейский и отводит в участок. Стена невысокая! Ну и что из того, что она невысокая! Видимо, Виржилия не слишком сознавала, что делает, и, может быть, сейчас она уже раскаивается, что написала эту записку. Я еще раз взглянул на помятый, но непреклонный клочок бумаги. Мне вдруг захотелось разорвать его на тридцать тысяч кусочков и пустить по ветру — пусть уносит бренные останки моей любви… Но самолюбие, стыд при мысли, что я струсил, остановили меня… Нет, я все-таки должен пойти на это свидание.

— Скажите ей, что я приду.

— Куда? — удивилась дона Пласида.

— Туда, где она будет ждать меня.

— Но она мне ничего не говорила.

— Все сказано в записке.

Дона Пласида вытаращила на меня глаза:

— Но эта записка… я нашла ее сегодня утром в ящике вашего стола и подумала, что…

Случай был редкостный. Я снова перечел записку, осмотрел ее со всех сторон: действительно, записка была давнишняя, полученная мной от Виржилии в самом начале нашего романа. И свидание в саду тогда состоялось, и я перелезал через стену, и стена в самом деле оказалась низкой и не могла служить препятствием… Я сохранил эту записку и… Да, случай редкостный…

Странности дня, о котором я пишу, не исчерпались запиской Виржилии. Немного позже я встретился на улице Оувидор с Лобо Невесом; разговор наш вертелся вокруг его назначения и политики. Он держался со мной в высшей степени любезно, но, завидев первого попавшегося знакомого, поспешил меня оставить. Помню, что, несмотря на любезный тон, была в нем какая-то напряженность, которую он всячески пытался замаскировать. Мне почудилось тогда (я заранее прошу прощения у моих критиков, если эго суждение покажется им слишком дерзким), мне почудилось, что он боится, боится не меня, и не самого себя, и не закона, и даже не суда своей совести… а молвы. Я думаю, что этот безымянный и незримый трибунал, каждый член которого обвиняет и судит, сковывал его волю. Возможно, он уже не любил свою жену и тогда сердцем вряд ли мог простить ей ее грех. Полагаю (и тут мне снова придется умолять моих критиков о снисхождении), что он давно расстался бы с женой, так же как ты, читатель, вероятно, не раз уже расставался со многими близкими тебе людьми, но молва, — ох уж эта молва, — которая, случись такое, протащила бы его жизнь по всем городским улицам, учинила бы скрупулезное дознание, собрала бы воедино все обстоятельства, предпосылки, основания и доказательства, а затем, затем принялась бы смаковать их в праздных пересудах, — эта зловещая молва, столь неистощимая в своем любопытстве к чужим спальням, воспрепятствовала распаду семьи. Одновременно она воспрепятствовала и мести, ибо это также стало бы достоянием гласности. И, кроме того, невозможно было сводить со мною счеты, не расставшись с женой; вот ему и приходилось делать вид, что он по-прежнему пребывает в полном неведении и, как и раньше, питает ко мне дружеские чувства.

Думаю, это притворство дорого ему стоило, в дни описываемых событий я чувствовал, что он еле себя сдерживает. Но время (и здесь я вновь вынужден просить прощения у мыслящего читателя), время притупляет чувствительность и сглаживает остроту воспоминаний; можно было надеяться, что годы избавят его от шипов ревности, что расстояние смягчит контуры событий и нагота реальности прикроется тенью позднейших сомнений. А кроме того, и молва понемногу займется другими происшествиями. Сын, подрастая, пробудит в отце честолюбивые надежды и сделается со временем средоточием его любви и привязанности. Воспитание сына, служебные обязанности, заботы о сохранении престижа, а затем старость, болезнь, угасание, смерть, отходная, некролог, и вот уже захлопнулась книга жизни, однако ни одна из ее страниц не обагрилась кровью.

В заключение, ежели таковое требуется для предыдущей главы, могу сказать, что молва — наилучший клей для склеивания брачных отношений. Возможно, я еще разовью эту мысль, прежде чем закончу свое повествование, но, возможно, оставлю ее как она есть. Так или иначе, молва — наилучший клей, и не только в семейной жизни, но и в политике. Некоторые желчные метафизики впадают в крайность, называя политику занятием для бездарей и пустомель; тем не менее очевидно, что даже если это крайнее суждение и не содержит ответа на вопрос, то, оценив все благотворное влияние, каковое оказывает на политику пресловутое «общественное мнение», можно прийти к выводу, что политика — наиболее утонченная деятельность, коей занимается цвет человеческого общества, а именно, несомненное его большинство.

— Да, завтра. Ты придешь нас проводить?

— Ты с ума сошла! Разве это возможно?

— Тогда прощай!

— Прощай!

— Не забывай дону Пласиду. Навещай ее хоть изредка. Бедняжка! Вчера она заходила к нам попрощаться, и так плакала, и все говорила, что больше меня не увидит. Она такая добрая, не правда ли?

— Да, очень.

— Если мы станем переписываться, то лучше всего через нее. Ну, а теперь простимся…

— На два года?

— Почему? Он мне сказал, что только до выборов.

— Ах, вот как! Ну, значит, скоро увидимся. Посмотри, на нас уже обращают внимание.

— Кто?

— А вон те, на диване. Простимся.

— Мне очень жаль.

— Но это необходимо. Прощай.

— До скорого свидания. Прощай.

Я не видел, как они отплывали, но в час отплытия я ощутил в своем сердце чувство, похожее на боль и радость одновременно. Грусть и облегчение, смешанные в одинаковых дозах. Пусть не прогневается читатель, услышав такого рода признание. Я отлично понимаю, что, желая пощекотать читательское воображение, я должен был написать о том, какие ужасные страдания я испытывал, как из глаз моих лились слезы, и, уж во всяком случае, не о том, что в этот час я спокойно обедал. Все это было бы очень романтично, но зато искажало бы действительность. А она заключалась в том, что я обедал, как и во все прочие дни, ублажая сердце любовными воспоминаниями, а желудок — деликатесами мосье Прюдона…