— От него не скроешься. Он поедет за нами и все равно убьет меня.

Я стал доказывать ей, что все это вздор. Мир достаточно велик, а я достаточно богат для того, чтобы мы могли уехать далеко отсюда, туда, где воздух чист и много солнца; туда, куда он не доберется, к тому же только одержимые страстью способны на такие безумства, а он не столь уж сильно ее любит, чтобы разыскивать по всему свету. Лицо Виржилии выразило удивление и даже негодование; она пробормотала, что муж любит ее без памяти.

— Может быть, — сухо произнес я, — может быть.

Я отошел к окну и принялся барабанить пальцами по подоконнику. Виржилия окликнула меня, но я даже не повернул головы: я не в силах был справиться со вспыхнувшей во мне ревностью и, кажется, задушил бы ее мужа, попадись он только мне под руку… И вот именно в эту минуту в саду показался Лобо Невес. О, не трепещи, побледневшая читательница, успокойся! я не намерен запачкать эту страницу даже каплей крови. Увидев Лобо Невеса из окна, я приветствовал его дружеским жестом и какой-то любезной фразой; Виржилия поспешно покинула гостиную; ее муж появился там три минуты спустя.

— Вы здесь давно?

— Нет.

Мрачный, встревоженный, он по привычке рассеянно переводил взгляд с одного предмета на другой и оживился только при виде вбежавшего в гостиную сына, своего любимца, будущего бакалавра из VI главы; он взял его на руки, подбросил в воздух, потом крепко расцеловал. Я ненавидел мальчишку и отошел подальше от них обоих. Виржилия вернулась в гостиную.

— Уф! — вздохнул Лобо Невес, тяжело опускаясь на софу.

— Устали? — спросил я.

— Ужасно, и все пустая трата времени: сначала заседание в палате, потом встреча на улице. А теперь еще предстоит… — подчеркнуто произнес он, взглянув на жену.

— Что предстоит? — осведомилась Виржилия.

— Угадай!

Виржилия села подле мужа, взяла его за руку, поправила ему галстук и снова спросила, что он имеет в виду.

— Что же еще, кроме ложи?

— На Кандьяни?

— На Кандьяни.

Виржилия захлопала в ладоши, вскочила, расцеловала сына, и все это с жестами ребяческого восторга, которые никак не вязались с ее внешностью матроны; затем она захотела узнать, какая ложа, боковая или в центре, шепотом посоветовалась с мужем, какой туалет надеть ей для этого случая, поинтересовалась, что за оперу дают сегодня вечером, и еще спрашивала и говорила, уж и не помню о чем.

— Вы обедаете с нами, доктор, — сказал Лобо Невес.

— Он для этого и пришел, — шутливо подтвердила Виржилия. — Он говорит, что у нас лучшее вино во всем Рио-де-Жанейро.

— Что же он так мало пьет?

За обедом я опроверг это мнение; я пил гораздо больше, чем обычно, но все же не до потери рассудка. Однако я был уже сильно возбужден, и, чтобы потерять его, мне оставалось совсем немного. Впервые я был так зол на Виржилию. В течение всего обеда я ни разу не взглянул на нее; я говорил о политике, о печати, о министерстве, думаю, что я заговорил бы даже о теологии, если бы хоть сколько-нибудь в ней разбирался. Лобо Невес вторил мне мягко, с достоинством и даже с какой-то подчеркнутой доброжелательностью; но его тон еще больше раздражал меня, и обеденная церемония становилась для меня все более горькой и невыносимой. Я откланялся, едва мы встали из-за стола.

— Надеюсь, мы вечером увидимся? — спросил меня Лобо Невес.

— Возможно.

И я вышел.

Я долго бродил по городу и вернулся домой в девять часов. Спать я не мог и тщетно старался занять себя чтением и писанием писем. Около одиннадцати я начал раскаиваться, зачем не пошел в театр, и даже готов был уже одеться и пойти, но, взглянув на часы, понял, что попаду в театр к шапочному разбору; к тому же мое появление там было бы продиктовано слабостью: «А вдруг я уже наскучил Виржилии?» — подумал я. Эта мысль разом охладила мои чувства к ней и привела меня в такое ожесточение, что я готов был тут же бросить Виржилию и даже убить ее. Я видел, как она сидит, облокотившись на барьер ложи своими великолепными обнаженными руками — руками, которые принадлежали мне, мне одному, — и все взгляды устремлены на нее, на ее роскошное платье, обнажающее молочно-белую шею и грудь, на гладко уложенные, согласно моде того времени, волосы, на брильянты, сияние которых уступает блеску ее глаз… Такой я видел ее в своем воображении, и мне было нестерпимо сознавать, что там, в театре, на нее смотрят другие. Потом я мысленно раздел ее, снял с нее драгоценности и шелка, жадными и нетерпеливыми пальцами растрепал ей волосы и не знаю, сделалась ли она прекраснее и правдивей, но она вновь стала моей, только моей, единственно моей возлюбленной.

На следующий день я не выдержал; уже рано утром я был у Виржилии; она встретила меня с красными от слез глазами.

— Что с тобой? — спросил я.

— Ты меня не любишь, — последовал ответ, — и никогда у тебя не было ко мне ни малейшего чувства. Вчера ты обращался со мной так, словно ненавидишь меня. И если бы, по крайней мере, я знала, в чем моя вина. Но я не знаю. Почему ты не скажешь мне, что произошло?

— А разве что-нибудь произошло? По-моему, ничего.

— Ничего? Ты обращался со мной хуже, чем с собакой…

При этих словах я схватил ее руки и стал покрывать их поцелуями; две крупные слезы выкатились из ее глаз.

— Ну перестань, перестань! — повторял я.

У меня не хватило духу упрекать ее, да и в чем я мог бы ее упрекнуть? Разве она виновата, что муж ее любит? Нет, нет, — она тут ни при чем; просто я не могу не ревновать ее к мужу, и в его присутствии мне порою трудно притворяться веселым. Я подтвердил, что в его поведении и в самом деле чувствуется какая- то неискренность, и вновь стал убеждать ее, что лучший способ избавиться от вечного страха и тягостных сцен — это принять мое вчерашнее предложение.

— Я думала об этом, — живо откликнулась Виржилия. — О домике, где мы могли бы быть с тобой вдвоем, уединенном, укрытом в саду, на какой-нибудь тихой улице, не так ли? Прекрасно, но зачем нам для этого куда-то бежать?

Это было произнесено невинным и спокойным тоном человека, у которого в мыслях нет ничего дурного; улыбка, тронувшая углы ее губ, носила тот же оттенок крайнего простодушия. Я в негодовании отодвинулся от нее:

— Ты никогда меня не любила!

— Я?

— Да, ты эгоистка! Что тебе мои страдания! Твоему эгоизму нет предела!

Виржилия разразилась слезами; боясь, чтобы не услыхали слуги, она прижала к губам платок и старалась удержать рыдания. Этот взрыв отчаяния привел меня в замешательство. Стоило кому-нибудь услышать ее, и все пропало. Я наклонился к ней, взял ее за руки, шептал ей самые нежные слова из тех, что говорятся в минуты близости, умолял ее подумать о грозящей ей опасности. Страх заставил ее утихнуть.

— Я не в силах, — произнесла она спустя несколько мгновений, — не в силах оставить сына; если же я возьму его с собой, он отыщет меня на краю света. Я не могу, лучше убей меня или дай мне умереть! О, боже мой! Боже мой!

— Успокойся, тебя могут услышать!

— Пусть слышат. Мне все равно!

Она никак не могла успокоиться. Я умолял ее забыть обо всем, умолял простить меня: да, я обезумел, но начало и конец моего безумия в ней, в ней одной… Виржилия вытерла слезы и протянула мне руку в знак примирения. Мы улыбнулись друг другу и вскоре снова заговорили об уединенном домике на тихой улице…

Наша беседа была прервана шумом подъехавшего к дому экипажа. В гостиную вошел слуга и доложил, что приехала баронесса X. Виржилия вопросительно посмотрела на меня.

— Если сеньору так мучит головная боль, — сказал я, — может быть, лучше не принимать?

— Баронесса уже вышла из экипажа? — спросила Виржилия слугу.

— Да, и она говорит, что ей совершенно необходимо видеть сеньору.

— Пригласите ее сюда.