— Пришла проведать покойника? — сказал я.

— Какого покойника! — сказала Виржилия, состроив гримасу. — Хочу поставить на ноги притворщика.

В ее голосе не было прежней трепетной нежности, но тон был теплый, дружеский. Кроме меня, в доме был ходивший за мной слуга. Мы могли спокойно беседовать. Виржилия принялась рассказывать новости — остроумно и даже зло. Я, готовый покинуть этот мир, испытывал сатанинское наслаждение, глумясь над ним, — я убеждал себя, что ничего не теряю.

— Странная мысль! — прервала меня Виржилия с легкой досадой. — Смотри, я больше не приду. Скажите на милость — он умирает! Все мы умрем. Сейчас мы еще живы. — Взглянув на часы, она прибавила — О, боже! Три часа. Мне надо идти.

— Так скоро?

— Да; я зайду к тебе завтра или послезавтра.

— Не знаю, удобно ли это, — счел я нужным заметить. — Ведь твой больной холост, в доме нет женщины.

— А твоя сестра?

— Приедет на несколько дней, но не раньше субботы.

Виржилия подумала, пожала плечами и серьезно проговорила:

— Я уж старуха! Никто не станет осуждать меня. На всякий случай возьму с собой Ньоньо.

Бакалавр Ньоньо был ее единственным сыном. В пять лет он, сам того не ведая, стал невольным соучастником нашей любви. Они пришли через два дня, и, признаюсь, увидав их вместе в моей спальне, я так смутился, что не сразу ответил на любезное приветствие юноши. Виржилия отгадала мои чувства и сказала сыну:

— Ты посмотри только, Ньоньо, на этого господина: он притворяется, что не может говорить, — хочет убедить нас, будто он умирает.

Ньоньо улыбнулся, я, кажется, тоже, и дело кончилось шуткой. Виржилия была спокойна и почти весела, вид у нее был самый добродетельный. Ни взглядом, ни жестом не выдала она себя; говорила, как всегда, сдержанно, держалась спокойно. Ее умение владеть собой показалось мне (а возможно, и было на самом деле) поразительным. Случайно разговор коснулся чьей-то незаконной связи, отчасти скрытой, отчасти ставшей уже достоянием сплетников; и с каким презрением, с каким искренним негодованием отозвалась моя Виржилия о несчастной женщине, кстати, своей близкой приятельнице! Сын гордо слушал исполненные достоинства речи своей матушки, а я спрашивал себя, что бы сказали о нас с Виржилией коршуны, если бы Бюффон[16] родился коршуном… Я начинал бредить.

Насколько мне известно, никто еще не описал свой собственный бред; я это делаю; наука должна быть мне благодарна. Если читатель не интересуется подобного рода явлениями, он может пропустить эту главу. Но как бы мало любопытен ты ни был, читатель, тебе все-таки занятно будет узнать, что же происходило со мной в последующие двадцать — тридцать минут. Прежде всего, я стал ловким пузатеньким китайским цирюльником; я прилежно брил китайского мандарина, а тот щипал меня и угощал конфетами — обычные прихоти китайского мандарина.

Затем я превратился в увесистый том в сафьяновом переплете с картинками и серебряными застежками — «Сущность богословия» святого Фомы[17]. Это заставило меня лежать без движения, сцепив руки на животе, ведь они как раз были застежками книги, и кто-то (конечно, Виржилия) пытался их разнять, — видимо, в таком положении я походил на покойника.

Приняв человеческий образ, я увидел бегемота, который подбежал ко мне, посадил к себе на спину и поскакал. Я покорно позволил ему везти себя, то ли от страха, то ли доверившись ему. Вскоре, однако, он понесся с головокружительной быстротой, и я осмелился намекнуть ему, что считаю наше путешествие бесцельным.

— Вы ошибаетесь, — ответил бегемот. — Мы направляемся к началу веков.

Я что-то промямлил относительно дальнего расстояния, но бегемот или не расслышал, или не понял меня; может быть, он притворился, что не расслышал или не понял. Удивившись дару речи бегемота, я спросил его, не происходит ли он от Ахиллесового коня или Валаамовой ослицы[18], и он ответил мне движением, свойственным этим животным: похлопал ушами. Я закрыл глаза и вверился его бегу. Признаться, меня разбирало любопытство, мне до смерти хотелось узнать, где оно, это начало веков, столь же ли оно таинственно, как, скажем, истоки Нила, а главное, столь же ли оно бессмысленно, как их завершение (домыслы больного мозга). Я ехал, закрыв глаза, и, следовательно, не видал дороги; помню только, что становилось все холоднее, и наконец мне показалось, что мы вступили в царство вечных льдов. Я открыл глаза, и что же: мой бегемот скакал по снежной равнине, на горизонте вставали снежные горы, растения и животные тоже были из снега. Повсюду один только снег, снежное солнце леденило нас своими лучами. Я попробовал заговорить, но из уст моих вырвался тревожный шепоток:

— Где мы?

— Миновали Эдем.

— Прекрасно; так остановимся у шатра Авраамова[19].

— Но ведь мы едем в обратную сторону! — прозвучал насмешливый ответ.

Я был раздосадован и сбит с толку. Путешествие казалось мне теперь утомительным и нелепым, холод — невыносимым, бег моего скакуна — слишком быстрым, результат всего — сомнительным. И потом, в мою больную голову пришла бредовая мысль: а что, если, добравшись наконец до цели, я буду растерзан вечными, как мир, когтями веков, разгневанных моими притязаниями узреть их начало? Я размышлял, а бегемот поглощал расстояние, и равнина со страшной скоростью уносилась назад. Вдруг он остановился, и я смог более или менее спокойно оглядеться. Но, кроме слепящей снежной белизны, я ничего не увидел; белым стало даже небо, прежде лазурное. Местами из снега торчали огромные безобразные растения, и ветер шевелил их широкие листья. Тишина была поистине гробовая. Казалось, все в изумлении застыло перед взором человека.

Откуда она явилась? Из-под земли? С неба? Не знаю; гигантская фигура женщины возникла передо мной и вперила в меня глаза, сверкавшие, подобно солнцу. Все в ней было огромно до дикости, человеческий взгляд не в силах был охватить ее, очертания растворялись в пространстве, плотное неуловимо переходило в прозрачное. Потрясенный, я не сказал ни слова, даже не вскрикнул. Но через некоторое время я все-таки полюбопытствовал, кто она и как ее зовут. Бредовое любопытство.

— Меня зовут Природа, или Пандора; я твоя мать и твой враг.

Услышав последнее слово, я испуганно отступил. Женщина расхохоталась — и словно ураган пронесся по равнине; растения пригнулись, окружавшие нас предметы протяжно застонали.

— Не бойся, — сказала женщина, — я твой враг, но я не лишаю жизни; наоборот. Ты жив — и это высшая мука.

— Жив? — спросил я, вонзая ногти себе в ладони, чтобы в этом удостовериться.

— Да, ты жив, о червь. Я не отняла еще жалкой оболочки, которой ты так гордишься. В течение нескольких часов предстоит тебе вкушать хлеб скорби и вино тщеты. Ты жив; жив и безумен. Но если рассудок вернется к тебе хотя бы на миг — ты скажешь, что хочешь жить.

Говоря так, видение протянуло руку, схватило меня за волосы и подняло в воздух, будто пушинку. Тут только смог я рассмотреть ее лицо: оно было огромно. Воплощение спокойствия, ни гримасы жестокости, ни ухмылки ненависти не искажали его. Оно выражало непоколебимое равнодушие, вечную глухоту, каменную волю. Бури ярости бушевали либо глубоко в ее сердце, либо не бушевали вовсе. В то же время это ледяное лицо было так молодо, дышало таким здоровьем и силой, что я почувствовал себя жалчайшим, ничтожнейшим из существ.

— Ты понял? — спросила она после минутного взаимного созерцания.

— Нет, — ответил я. — Не понял и не хочу понять. Ты абсурд, ты вымысел. Я, должно быть, вижу тебя во сне, или я действительно сошел с ума, и ты просто бред сумасшедшего, нелепость, за которую не отвечает отлетевший разум. Какая ты Природа! Природа, которую я признаю, — мать, но не враг. Она не превращает жизнь в муку, и у нее не может быть такого могильно-равнодушного лица. Но почему ты называешь себя Пандорой?