В этом случае необходимо было воззвать к его мужеству.
— Разве нельзя посвятить свою жизнь правлению своей страной и своим народом и принимать самостоятельные решения? — спросила она с легкой насмешкой. — И в конце концов, у вас есть Маргарита да и я тоже.
Хотя все то, что он рассказал, задело или озадачило ее, она все же была рада, что он ей доверился. Она подумала, что это как-то сблизит их, а ее желание помочь ему и успокоить подкреплялось еще и желанием быть ближе, причем ближе в мире духовного.
Сидя здесь, уютно прижавшись к плечу мужа, перед столом, на котором были разложены все аксессуары и ее наряд для коронации, Изабелла верила, что волнения уже позади, и ей даже стало немного стыдно, что она пожаловалась отцу. Завтра будет еще один чудесный день. Она опять станет центром всеобщего внимания в своем нарядном платье и драгоценностях. Двигаясь по Лондону, она опять почувствует тот волнующий и такой сладостный аромат восхищения. Восхищения, которое она каждый день все явственнее замечала в черных глазах Роберта ле Мессаджера, и которое помогало ей в минуты хандры вернуть веру в себя. Но теперь, когда Гавестон уедет, она больше не будет ощущать депрессию, как ни жаль ей Эдуарда. Как только ей удастся вырваться из этого мрачного старинного замка, она сделает все, чтобы брак стал для него важным и желанным. Она прикажет распаковать изящную французскую мебель, которую привезла с собой, она сама будет устраивать маскарады и музыкальные вечера.
— Я рада, что нам предстоит провести в замке только одну ночь, — сказала она с отвращением глядя на серые каменные стены. — Мне кажется, здесь ужасно сыро. И я уверена, тут бродят призраки.
— Я знаю. Но это одна из наших дурацких традиций: все монархи перед коронацией должны провести здесь ночь.
— Ну тогда, по крайней мере, надо лечь пораньше и хорошенько отдохнуть, — засмеялась Изабелла. — Поскольку завтра, не сомневаюсь, нам обоим придется встать очень рано. И умоляю вас, Эдуард, не оставляйте меня надолго одну — у меня от вашего Тауэра просто мурашки по коже.
Эдуард убрал руку с ее плеча и наклонился вперед, зажав руки между коленями.
— Наверное, давят призраки трагедий, которые здесь произошли, — сказал он. — С той поры, как нормандец Вильгельм построил его, множество людей ожидало в его стенах смерти. Когда меня мальчиком приводили сюда, чтобы посмотреть на львов, стерегущих ворота, я не испытывал большой радости, думая обо всех узниках, которые томились здесь на протяжении веков. Иногда, оставаясь один, я представлял себя на их месте, воображал, как звенят засовы темниц, где они сидели, забывая, что на свете есть солнечный свет, и представлял, как их выволакивают, чтобы убить или просто оставить гнить…
Изабелла вздрогнула и схватила его за руку.
— Прекратите, Эдуард, — взмолилась она. — Вы так смотрите в угол, как будто видите и чувствуете все то, о чем говорите. У вас слишком сильно развито воображение. Не ваше дело жалеть всех презренных и несчастных. Вы — их король. Уж по крайней мере с вами этого никогда не случится.
— Да, надеюсь, что это так, — согласился с ней Эдуард, отбросив страшные и мрачные картины с несколько виноватой улыбкой. — Давайте-ка лучше поговорим о чем-нибудь более веселом, у нас еще есть время до ужина. Например, о том, как мы будем жить в своем замке. Я думаю, вам понравится в Вестминстере.
— Это тоже очень старый дворец?
— Одна половина. Но то крыло дворца, где будем жить мы, сгорела при пожаре, и я восстановил ее. Так что дворец готов встретить мою юную супругу.
— О, я так рада! — Изабелла просияла от предвкушения радости. — А сад там есть?
— Прекрасный сад, полный роз. Я велел удобрить почву торфом и поставить новые решетки для вьющихся растений, а также вычистить пруды. И еще мы построили каменный пирс для вашей барки.
— Вы так говорите, как будто все сделали собственными руками.
— Это так и есть. Я трудился вместе с моими садовниками и каменотесами. Я предпочитаю копать клумбы и сажать розовые кусты или строить красивый дом, нежели идти в военный поход или вести какой-нибудь скучнейший государственный совет. Почему у вас такой удивленный вид, моя прелесть? В том, что любишь красивые вещи, нет ничего постыдного. Я сам морил дуб, из которого было сделано для вас ложе на борту «Маргариты», а также помогал конструировать платяные шкафы, которые вам так понравились.
Изабелла почувствовала, что перед ней раскрывалась прежде совершенно ей незнакомая грань натуры супруга, которую она нашла восхитительной. И, возможно, самое приятное в их браке — это постепенное узнавание и понимание друг друга. Но завтра в короне и пурпурной мантии он совсем не будет напоминать каменщика или садовника. О коронации и следует сейчас поговорить.
— А теперь позовите своих камеристок, я хочу взглянуть на вас в великолепном платье, которое приготовила для вас королева Наваррская, — попросил он. — Даже в этой сумрачной комнате оно сияет. Представляю, как оно засверкает при свете свечей в Аббатстве. Я уверен, оно затмит нас всех.
Но к своему страшному разочарованию, Изабелла никого не затмила. Равно, как и Эдуард. Герцог Корнуэльский, который накануне говорил, как будто у него нет времени думать о своем наряде, также появился в одежде из пурпурного бархата, и на нем было так много драгоценностей, что он соперничал в роскоши со своим господином. Будучи выше и стройнее, он, казалось, затмил красивого Плантагенета. И хотя мужчины в толпе откровенно восхищались Изабеллой, большинство женщин не спускало глаз с Гавестона и меньше обращали внимание на ее сверкающее платье. И очень многие, хотя и терпеть не могли гасконца, не могли не пялить на него глаза, поражаясь непробиваемой наглости этого человека.
Именно Пьер Гавестон нес королевскую корону, в то время как Томас Плантагенет, герцог Ланкастерский, который предполагал, что честь будет оказана ему, шел сзади, неся меч Милосердия. Французские принцы, расставленные так, что напоминали поле, усеянное золотыми лилиями, так и не простили того, что их народные костюмы сильно проигрывали на фоне ослепительного наряда Пьера Гавестона. Руки баронов вцепились в рукоятки их шпаг, и Изабелла, с тревогой наблюдавшая за ними всеми из-за своего молитвенника, не сомневалась, что, если бы не торжественная обстановка и святость места, Пьер Гавестон не вышел бы из Аббатства живым.
Несмотря на то, что церемония была тщательнейшим образом продумана, казалось, все в этот день идет не так, как подобало. Плотники, слуги и повара как будто были подкуплены, чтобы все делать неловко и неумело, а, возможно, и сами, руководствуясь мрачноватым юмором истинных кокни, договорились делать все так, чтобы опозорить ненавистного фаворита. Хотя и король, и королева прошли под великолепным шелковым балдахином, который держали над ними бароны Пяти портов, хотя от Аббатства до дворца был проложен роскошный ковер, хотя древний коронационный камень, привезенный Эдуардом Длинноногим из Шотландии, был надлежащим образом украшен, вся эта роскошь и великолепие, казалось, нарочно затягивают церемонию, так что она закончилась уже где-то к вечеру. К тому времени измученные бароны, которые из-за совета завтракали очень рано, были голодны как волки, а некоторые из их жен, впервые допущенных на подобную церемонию, упали в обморок, и их пришлось выносить из Аббатства. Уже стемнело, когда они смогли наконец приступить к трапезе, и по какой-то таинственной причине стол королевы обслуживался последним.
Все те накладки, которые в подобных обстоятельствах обычно воспринимаются спокойно или даже с юмором, сегодня воспринимались особенно болезненно, и вина за них свалилась на Гавестона. Как справедливо отметил Эдуард, все они во всем видели для себя оскорбление, потому что их сжигали ревность и зависть. Изабелла и некоторые из тех, кто относился ко всему более терпимо, довольно скоро начали понимать это. Казалось, накопившееся раздражение и злость приняли уже такие чудовищные размеры, что противостоять становилось все труднее.
