— В хинди Италия не повинна, а вот в арабском повинна, — поспешил ответить я: мне надо было спешить, так как Маша молчала, грозно молчала. — Не вам же говорить, Георгий Васильевич, что Генуя всегда была большими воротами не только для русских, но и для арабов… В том, что зовется в Италии генуэзским языком, есть арабский элемент…

— Значит, Генуя?

Он еще не обрел уверенности — это Маша внушила ему робость. Она продолжала стоять на том месте, где он впервые ее застал.

— Вот тут у нас… чем бог послал — по чарке… — пригласил я его к столу, пригласил, заметно выражая нетерпение: не поторопишься — того гляди придется пожар тушить, Маша все еще была непонятно грозна. — Дочка, приглашай гостей…

Были пододвинуты стулья — гости сели. Маша принесла из соседней комнаты хлебницу, устроилась поодаль от стола.

— Нет, это не дело — с нами, с нами, — произнес Георгий Васильевич и положил ладонь на стул рядом с собой — Мария пересела, пораздумав.

Из рук в руки пошел квадратный сосуд с вишневкой, наполнили рюмки.

— За приход гостей в наш дом, — сказал я, чувствуя, что ничего более путного произнести не могу. — За ваше здоровье, дорогие гости.

Не выпили, а причастились — неловкость все еще не удалось расковать.

— Мария Николаевна, у вас был Московский университет? — спросил Чичерин.

— Московский, — ответила она.

— Будете учить ребят языкам? — спросил он почти весело.

— По идее… — ответила она, не скрыв усмешки.

— Почему «по идее»?

Она молчала — в ней уже копился бесовский пламень.

— Почему? — настаивал он — ему хотелось завязать разговор.

— Больно время для языков твердое, — произнесла она, спрятав глаза. — Было бы помягче, дело б пошло побойчее…

— В каком смысле?

— До языков ли нынче? — Она обратила взгляд на окно, там воевала пурга. — Вон как ненастно…

— Ненастье не постоянно… — произнес он и скосил взгляд на соседний стол, на котором все еще лежали Машины миниатюры, карандаш и резинка прямо указывали, что миниатюры были в работе. — Это вы делали? — посмотрел он на миниатюры.

— Да.

— Дань Востоку?

— Пожалуй. — Она была в своих ответах сдержанна.

— Однако вы бережливы к тому, чем одарила вас природа, — засмеялся Чичерин — мне было интересно, как развивалась его мысль. — Немалое умение сберечь это…

— Не столько сберечь, сколько устоять на ногах! — произнесла Мария, не восприняв веселой интонации

Чичерина.

Нет, пламень уже объял наш дом: пакля, что порох, вспыхнула в пазах и огонь ударил в потолок, затрещала крашеная сосна.

— Ну вот, пошла писать! — расхохотался я как можно громче — спасение было в хохоте. — Надо знать мою Марию: сам бес противоречия свил в ней свое гнездо.

Маша вышла из комнаты, тихо вышла.

— Тут не все так просто, Николай Андреевич, — сказал Чичерин мягко, — молодых людей надо вызывать на разговор, именно вызывать…

Он сказал это без того, чтобы Маша, которую ею слова застигли в соседней комнате, слышала, но ее, мне почудилось, его слова не минули. Маша указала на это безошибочно: когда мы собрались с гостями в дальний конец Петровского парка, где находилась Чичерин ска я дача, моя девочка вдруг вышла к гостям — во всех иных случаях она этого не сделала бы, я‑то знаю, что не сделала бы.

А между тем пурга утихла, глянуло солнце, и мы пошли к вожделенной Башиловке пешком — Чичерин, Хвостов, я. В нескольких домах от нас жила большая семья авиаторов — отец и два сына. Всем забавам они предпочитали верховую езду. Даже странно — авиаторы, а привязаны к этакой архаике: конь… Еще недавно из решетчатых ворот, за которыми жили авиаторы, появлялись три коня, по нынешним же нелегким временам остался один. Авиаторы по очереди гарцевали на нем, не сменив своей марсианской одежды. Вот и сейчас: мы шли парковой аллеей, по–мартовски графленной фиолетовыми тенями, предводимые всадником в квадратных очках.

— Человек кажется сам себе красивее, если знает, что на него смотрит кто–то, — указал Георгий Васильевич на всадника и пошел тише: его начинал смущать всадник. — Николай Андреевич, а ведь мы к вам по делу. — Мой гость вдруг остановился. — Решитесь на поездку в Геную? Я спрашиваю: решитесь составить нам компанию в поездке в Геную?.. Да не обескуражил я вас?

Чичерин прибавил шагу, оставив меня с Хвостовым наедине.

— Бы представить себе не можете, как много доброго сделал мне Георгий Васильевич! — вдруг воскликнул Хвостов, как мне казалось, вне связи с предыдущим, а может быть, в связи с этим.

— Если и не знаю, то догадываюсь…

Хвостов моложе Чичерина года на два. Если тому сейчас без малого пятьдесят, то Хвостову сорок семь. Хвостов как бы всю жизнь шел за Чичериным, стараясь его настичь. Их своеобразное приятельство началось на благословенной Тамбовщине, где у Хвостовых было небольшое именьице, а потом было продолжено в Петербурге, вначале на университетской стезе, а вслед за этим на чиновничьей: Чичерин служил по иностранному ведомству, Хвостов по ведомству военному. Они были соседями. Их разделяли даже не дома, а подъезды: и министерство иностранных дел и генеральный штаб находились в одном доме и глядели окнами на Дворцовую. Нельзя сказать, чтобы Иван Иванович тяготился положением в военном ведомстве, но он не без тайного смущения следил за службой тамбовского земляка, задавшись целью при первой же возможности перекочевать из генштабовского парадного в министерское. Ему удалось это году в седьмом, удалось в полной мере, ибо он сразу получил ранг младшего секретаря, а вместе с этим свой стол персидский, ибо порядочно поднаторел в знании языка. Если иметь в виду, что дипломат он был начинающий, то это было удачей неслыханной, кстати неслыханной и в сравнении с тем, куда занесла к этому времени судьба тамбовского друга… Могучая рука этой судьбы связала Чичерина с революцией и кинула так далеко, что о дипломатической карьере, казалось бы, надо было забыть, именно казалось… Но произошла революция, и персидский стол Хвостова пустило бы вплавь по Неве, а если быть точным, то по Мойке, до которой был. о ближе, чем до Невы, вместе со столами афганским, греческим, сербским и иже с ними, будь на то добрая воля Чичерина. Он приметил стол Хвостова, терпящий бедствие, и явил доброту, сделав старого коллегу, если пользоваться прежними категориями, едва ли не вгце–директором департамента. Как же тут не возрадуешься, как не возблагодаришь всевышнего. Была бы жива матушка, сбегала бы в Смольнинский собор и посте вила бы свечку за здравие. Минуло четыре года, и вице–директорский пост был Хвостовым обретен, если, разумеется, мерить положения прежними мерками. Нет, что ни говорите, но судьба — штука серьезная: соединит незримой ниточкой двух людей и не отпускает годы… Благо, что один может сказать о другом: «Нет, что ни говорите, а добрая душа у Георгия Васильевича: вон сколько добра он мне сделал!»

— А знаете, что есть в этой чичеринской доброте примечательного?

— Что, Иван Иванович?

— Творит добро и… не замечает. Бескорыстен, как бог.

— Не требует, так сказать, вознаграждения, Иван Иванович.

— Не требует. — Хвостов задумался. — Вы полагаете, что это хорошо?

— Да неужто плохо?

— Плохо, — неожиданно ответствовал Хвостов. — Добро требует благодарности, иначе оно что дым из трубы… Люди должны разуметь, что добро не падает с неба. Оно должно человека обязывать. Если не обязывает, то не выполняет, так сказать, функций добра, — уточнил он.

Однако Чичерин замедлил шаг, дав понять, что намерен продолжить начатый разговор. Нет, предчувствие меня не подвело, как не подвело оно Машу: его приезд в Петровский парк был вызван отнюдь не только желанием видеть щербатовский особняк.

— Ну что же, скажете вы, Иван Иванович, или, может быть, сказать мне?

— Говорите вы, Георгий Васильевич…

Чичерин взглянул в пролет аллеи, точно стараясь измерить расстояние до всадника, который сейчас маячил в морозной полумгле.

— Как вы знаете, Николай Андреевич, мы готовимся к отъезду в Геную… — произнес он с расстановкой, а я подумал: уже три недели Наркоминдел жил вестями о Генуе, жил в такой мере полно, что на дверях наркомовского кабинета появился транспарант: «С наркомом запрещено говорить о Генуе!» — Хотим призвать на помощь ваш итальянский и, разумеется, Сестри Леванте…