Буллит улыбнулся — ничего более приятного человек в котелке не мог произнести.

— Да не поздно ли в такоц час к полковнику? — усомнился Буллит, его сомнения, конечно, были нарочитыми, на самом деле он был до смерти рад приглашению Хауза. — Все–таки… двенадцатый час…

— Полковник сказал: в любое время ночи… Буллит перевел глаза на Стеффенса, точно призвав

его в свидетели.

— Значит, в любое время ночи?

С виду вполне бравый «ситроен», точно опровергая возведенный на него поклеп, споро двинулся вперед, они поехали. Буллит думал о встрече с Хаузом. Не похоже, чтобы интерес Хауза к Буллиту не отразил бы настроений Вильсона. Есть мнение: большие политики не привязывают себя к лицу влиятельному, сохраняя суверенность, большой корабль, мол, легко увлекает с собой в пучину и другие суда. Но Буллит полагает иначе: в нынешние жестокие времена один не пробьешься. К тому же спаренность (есть такой термин и в политике!) не обязательно влечет за собой потерю независимости. Вот хотя бы Хауз: куда как спарен с президентом, а суверенен вполне. Правда, был бы он связан должностью, его свобода тут же улетучилась бы. Но Хауз вовремя остановился: завоевав приязнь Вильсона, он не пошел к нему на службу. Поступив так, он охранил и свободу президента, по крайней мере, в отношениях с Хаузом. Она, эта свобода, необходима была Вильсону не меньше, чем полковнику. Уже одно то, что, оставаясь советником президента и его близким другом, полковник был свободен от должности, позволяло президенту общаться с Хаузом, не ломая иерархии, не опасаясь, что общение кого–то дискриминирует. Ну, например, президент мог, как помнит Буллит, запросто посетить Хауза в личных апартаментах отеля «Крийон» или, воспользовавшись паузой в заседаниях, появиться с полковником в пустынных версальских залах. Наверно, статут отношений, в основе которых, по крайней мере внешне, лежала суверенность, давал возможность Хаузу в беседах с официальной Европой говорить о железном мужестве президента, а письма к Вильсону подписывать обязательным «Преданный и верный вам Э. М. Хауз». Конечно, прием Буллита Хаузом был не равноценен аудиенции, которую дал бы ему Вильсон, но этот прием мог приблизить аудиенцию президента. Среди тех, кто окружал Вильсона, не было лица, правомочного говорить от имени президента, нО если бы такое лицо было, то, конечно же, речь могла идти только о Хаузе.

Они были в отеле «Крийон», когда стрелки настенных часов в вестибюле, тем более ярко–серебряные, что были врезаны в черный циферблат, отметили без четверти двенадцать.

— Этот лимузин с венгерским флагом у подъезда вам ничего не говорит? — спросил Гроу, обернувшись на входную дверь, будто автомобиль, о котором шла речь, стоял за дверью.

— А что он мне должен сказать? — спросил Буллит.

— Когда я уезжал на вокзал, Хауз уже разговаривал с венгром два аса, — он взглянул на черный циферблат. — Значит, через пятнадцать минут будет ровно три, как венгр явился к полковнику…

— Венгерские Советы национализировали крупную недвижимость? — спросил Буллит, когда они вошли в синеватый полумрак лифта — лампочка горела вполнакала, а ярко–синее стекло, толстое и бугристое, вставленное в дверь лифта, почти не пропускало света извне.

— Они пошли дальше и создали Красную Армию… был ответ Гроу.

— Красную Армию? — переспросил Буллит. Ответа не последовало, только лифт отсчитывал свой

ритм, да по лицам текла процеженная бугристым стеклом синяя мгла. Однако хорошо это для Буллита или плохо, что венгры создали Красную Армию? В иное время сомнений не было бы, плохо. А сейчас? После поездки в Москву? Хорошо?

Буллит уже был в приемной Хауза, когда мимо промчался краснолицый господин, на толстой губе которого вздрагивала погасшая сигарета, не иначе, трехчасовой разговор в тиши полковничьего кабинета был жарким.

— Погодите минуту, Буллит, хочу проветрить кабинет, — произнес Хауз, вынося на раскрытых ладонях пепельницу, полную окурков. — Не человек, а топка паровозная, извольте взглянуть!..

— Поневоле станешь топкой паровозной, когда происходит такое!.. — отозвался Буллит и, взглянув на Хауза, будто уперся в его глаза испытующе.

— Заходите, заходите, сейчас закрою окна… — произнес Хауз, быстро возвращаясь в комнату. — Табачище бог знает какой, дым будто проник в камень… Нет–нет, я не шучу… — он взял со стола мраморную карандашницу, смешно повертел ее в руках, понюхал. — Извольте убедиться, — протянул он карандашницу Буллиту, смеясь. Смех у него был какой–то округлый, погромыхивающий, полковничий смех. — Венгр, а манера прусская: когда говорит, все сует нос к твоему лицу, хотя секрета, собственно, никакого… Как кайзер, тот тоже тыкал мокрым носом в щеку!.. — он подошел к окну, но, прежде чем закрыть его, взглянул во тьму, вздохнул всей грудью. — Минувший день был с теплым и мягким ветром, такой бывает только в Париже… Вечером выбрались с президентом в Барбизон, там рощи необыкновенные… Только и слышал от него: «Дышите глубже, друг мой! Глубже дышите!..» — он закрыл окна, медленно пошел к письменному столу, взглядом приглашая Буллита занять место в кресле у стола. — Ну, как ваша миссия в Москву? Из вашей финской депеши я понял, что все сложилось как нельзя лучше?.. Однако как все–таки это было?.. И, пожалуйста, подробнее, подробнее, не опускайте деталей!.. — он устроился удобнее в кресле, дав понять, что слушает. Это у Хауза профессиональное — когда каждая встреча заканчивается докладом, без мягкого кресла с удобными подлокотниками не обойдешься. — Итак?..

— Да есть ли у вас время?.. — улыбнулся Буллит, обратив внимание на то, как удобно устроился в' своем кресле Хауз, такое предполагало многочасовой разговор.

— Да, конечно… — он вдруг взглянул на окна. — Здесь светает теперь в шесть, а президент завтракает в четверть седьмого… — рассмеялся Хауз громко, он не таил смеха, хотя, вопреки полковничьему званию, считал себя человеком глубоко штатским, но смеялся как истинный военный. — Дождемся, пока президент пойдет к завтраку!..

— Ну что ж, я готов… — согласился Буллит, он понимал, что эта ночь будет у него бессонной.

Буллит начал говорить. Он полагал, что хронология дает ему преимущества, позволяя слушателю как бы проследовать с делегацией к месту назначения и быть свидетелем всех ее встреч, поэтому выстроил рассказ в точном соответствии с тем, как события развивались. Чтобы все сказанное было убедительным, он сопроводил рассказ точными именами русских, с которыми беседовал, не обойдя названия вокзалов, отелей, улиц, площадей, с которыми так или иначе были связаны нехитрые маршруты делегации, как, разумеется не обошел и дат… Таким образом, возник своеобразный дневник, помеченный числами и часами этого трудного марта. И, конечно, присутствовало главное, разговор по существу — английский текст проекта договора, как этот текст был выработан в Москве, лег на стол Хауза.

С чисто профессиональной прилежностью Хауз слушал Буллита, подавая реплики лишь в той мере, в какой это требовалось, чтобы дать понять рассказчику, что его слушают с вниманием, какого заслуживает доклад важности первостепенной… Но и Буллит был не промах, он понимал, что, замкнувшись в молчании, Хауз может копить и возражения. Какие?.. Ну, разумеется, Колчак, его наступление на Москву, его победы, по данным парижских газет, головокружительные, могущие повлиять и на итоги миссии… Поэтому Буллит должен был предупредить возражения Хауза и осторожно их парировать. Можно допустить, что Колчак — сила, но успехи его преувеличены. Как свидетельствуют наблюдения Буллита, кстати, подкрепленные и данными Птита, который отнюдь не новичок в русских делах, крестьянская Россия на стороне Ленина, как, разумеется, и рабочая, а это важно. К тому же военная организация большевиков крепче, а тыл сплоченнее. Высказав все это с воодушевлением человека убежденного, Буллит как бы снял возражения Хауза, тот принял мнение главы миссии к сведению. Таким образом, в эту мартовскую ночь девятнадцатого года Буллит доложил человеку, направившему его в Москву, об итогах поездки, и эти итоги были приняты едва ли не с благодарностью.