Выпили с готовностью, чуть азартной, не очень соответствующей количеству выпитого.
— Нет, нет, так ли это лишено смысла: превратить яшму и малахит в баржи с зерном и накормить Питер?.. — сказал Крайнов, возвращаясь к разговору со Стеффенсом в предыдущую встречу.
— И Питер не накормишь, и яшму с малахитом потеряешь! — не совладала с собой Крайнова — понимала, что большая сдержанность была бы тут уместнее, но не стерпела и бросила в сердцах.
— Если даже накормишь одного–единственного человека, есть смысл проститься с малахитом! — отрезал Крайнов гневно.
— Правда за внуками… — кротко произнес Стеффенс. — Как они взглянут на это из своего двадцать первого века — что–то могут одобрить, а что–то и не одобрить!
— Нет, надо быть точным: что–то поймут, а что–то не поймут! — откликнулся хозяин. — Я не уступлю внукам своего права вершить суд, правду буду устанавливать я…
— Почему? — спросил Стеффенс, не скрыв изумления. — Разве им будет не так хорошо видно с их вышки, на которую поднимет их двадцать первый век?.. Оттуда наверняка будут лучше видны и наша правда, и наши заблуждения…
— Нет, им надо не подниматься на эту вышку, а опуститься с нее к нам! — отрезал Крайнов.
— Опуститься, чтобы ощутить вкус правды? — спросил Стеффенс, он дал себя втянуть в спор, убежденный, что правда на его стороне.
— Чтобы ощутить вкус… голода! — уточнил хозяин строго. — Сытый голодного не разумеет!..
Крайнова улыбнулась.
Дало о себе знать молчание, долгое и, по всему, нерушимое. Только булькала водка, которую разливал Крайнов; он был взволнован не на шутку, рука, разливающая водку, подрагивала.
— Я отнюдь не против того, чтобы самоцветы остались в России, — сказал наконец Стеффенс.
— И я не против!.. — ответствовал Крайнов, и сочувственная улыбка обежала сидящих за столом.
— Сегодня самоцветы, а завтра, упаси господи, и Рафаэль с аукциона пойдет… — уперлась испуганными глазами в мужа хозяйка, она–то понимала толк в Рафаэле.
— Ася, это не так нелепо, как тебе может показаться! — взглянул на жену Крайнов, взглянул не без гнева — этот разговор, видно, и крайновский дом не раз раскалывал надвое. — Когда ребенок твой валится от голодного обморока, пустишь с аукциона и Рафаэля… — он посмотрел на дверь, за которой находились дети, посмотрел сам и будто приковал к дверям взгляды других.
— Ты хочешь, чтобы я выбрала между Рафаэлем и Танечкой?.. — едва ли не крикнула Крайнова. — Ты об этом хочешь меня спросить?
— Есть вопросы, на которые нег ответа, — подал несмелый голос Стеффенс.
— Нет–нет, все вопросы имеют ответ!.. — воскликнул Крайнов и поднял глаза на жену, они все еще были полны гнева. — Допускаю, что наши дети дадут ответ и на этот вопрос…
— Вот именно, они–то разберутся в этом… — подхватила Крайнова, она вкладывала в слова мужа свой смысл.
— На этом и помиримся!.. — заметил Буллит, он выбрал подходящий момент, чтобы заявить о себе. — Поговорим о том, что можно назвать… злобой дня…
— Это что же такое… злоба дня? — спросил Край–нов, и серебристая струйка, повисшая над рюмкой Буллита, прервалась.
— Россия и королевская Швеция! — возгласила Крайнова. — Что может быть сегодня злободневнее!.. Кстати, Станислав Николаевич едет в Стокгольм!..
— Ася! — повысил глос Крайнов. — Нас же с тобой об этом не спрашивают?
— Спрашивают, спрашивают! — подхватил Буллит. — Этот секрет уже разгласила парижская «Тан»: вам поручено вернуть русское золото, переправленное в Стокгольм Керенским, так?
— Ну, вот видишь, Станислав, наши гости знают больше, чем мы с тобой думаем…
— Ася!..
— Но я, признаться, имел в виду не Стокгольм, когда говорил о злобе дня… — Буллит был великодушен и пришел на помощь Крайновой вовремя — хозяин дома воспротивился не на шутку. — Не о Стокгольме…
— Тогда… о чем? — спросил Крайнов мрачно.
— О Колчаке, например… — пояснил американец.
— Давайте выпьем, а уж потом поговорим о Колчаке! — сказал Стеффенс и, подняв рюмку с водкой, помедлил, дав понять, что сказал не все. — Я видел краем глаза ваших красивых детей. Мне они симпатичны. Настолько симпатичны, что я действительно передал бы им решение всех наших споров…
— Значит, адмирал Колчак?.. — Крайнов задумался, помрачнев. — Тут был у меня друг детства из Екатеринбурга, говорит: Колчак медлит с возвратом земли помещикам…
— Медлит? — переспросил Буллит. — Это как же понять? Почему медлит? Расчет?
— Расчет, конечно… — ответил Крайнов без большой готовности, видно, боялся категорических суждений.
— Какой… расчет? — осторожно спросил Буллит.
— Какой? — повторил вопрос Буллита хозяин. — Я скажу, но только чур, это всего лишь мое мнение, а я, как вы понимаете, нынче уже не военный, поэтому мнению моему невелика цена. — Он задумался. — Кто воюет на стороне красных? Рабочие города!.. Тверь, Ярославль, Иваново — Вознесенск, Владимир, как, разумеется, Москва и Петроград… Не только, конечно, города, но ядро — города!.. А кто такие колчаки?.. Казаки–станичники, а также коренные золотопогонники — золотопогонников со счетов не сбросишь!.. — он оглядел сидящих за столом, заметно притихших. Его стройный рассказ, быть может, явился и для него самого неожиданностью. — Кто берет верх и кто возьмет верх?
— В самом деле, кто? — подал голос Буллит. Хотел того Крайнов или нет, но подвел рассказ к самому значительному, кстати, и для Буллита значительному.
— А это как раз самое трудное! — вырвалось у хозяина. — Вот тот же Уральск: утром — белые, вечером — красные, утром — белые, вечером — опять красные… Как на весах, на каждой чашечке которых по фунту — равновесие, трагическое, я бы сказал, равновесие…
— Переведите, переведите, пожалуйста: трагическое равновесие!.. — произнесла хозяйка, обращаясь к Цветову, и с откровенным восхищением взглянула на мужа, она уже простила ему Рафаэля.
— Но есть сила, способная нарушить… равновесие? — спросил Буллит, его мысль неотступно следовала за Крайновым.
— Есть, конечно.
— Какая?
— Мужик русский… — Крайнов улыбнулся, будто бы все сказанное было и для него неожиданностью. — Тот, кто сумеет склонить его на свою сторону, окончательно склонить, за тем и победа!..
— А мужик, он понимает это?
— Наш мужик — голова, он все понимает!
— И что?
— У России вон сколько лесов — мужик и переселился в леса, дезертировал!
— Не хочет идти в армию… белую?
— Нет, почему же, и в красную не хочет, но идет — боится остаться без земли…
Буллит замер, опустив глаза, его лицо изобразило усталость.
— Но золотые погоны у Колчака, а это, значит, и выучка, и знание стратегии, и опыт?
— Опыт — категория преходящая! — ответствовал Крайнов. — Когда это война гражданская да к тому же длится годы, опыт становится достоянием не только военных.
— Генерала бьет в открытом бою клерк заурядный или такой же заурядный молотобоец?
Крайнов не торопился с ответом, у него было искушение сказать «бьет!», однако в этом была бы уже симпатия к одной из сторон, а он хотел выдержать характер до конца.
— Да, бывает и так… — ответил хозяин, пораздумав. — Не без этого! — добавил он.
— Переведите, пожалуйста: не без этого! — устремила на Сергея свои серо–синие глаза Крайнова.
— Поэтому кроме этих двух фронтов — красные, белые — есть еще третий фронт, — сказал хозяин.
— Мужик?
— Да, мужик, — согласился Крайнов. — И тут каждая из сторон сильна в той мере, в какой ее принципы позволяют ей не пренебречь правдой…
— Каким образом?
Крайнов точно запнулся на миг — то, что он хотел сказать сейчас, требовало раздумий основательных.
— Ася, принеси, пожалуйста, газету, которую оставил Вольский… — произнес он наконец и, дождавшись, когда жена покинет комнату, добавил: — Тут Саша Вольский, однокашник мой, приволок листок, который слепили колчаковские мудрецы под видом газеты советской, — он принял из рук жены просторный газетный двухполосный лист. — Вот видите… «Рабочий край» — газета Иваново — Вознесенского Совета… Все тут на своих местах: и дата, и издатель, и адрес редакции, кроме вот этого аншлага… Нет, вы не туда смотрите, вот здесь… Переведите, пожалуйста!
