Пришлось установить часовые, а потом и получасовые смены. Но и после такой недолгой работы в глубине этих зловонных клоак, люди выходили оттуда полумертвые и часто тут же лишались чувств. Это пугало свежих, ждавших своей очереди рабочих, и приставленным к ним солдатам стоило немалого труда удержать их от повального бегства.

Пробовали извлекать трупы с помощью особых, приспособленых для этой цели машин, снабженных огромными воздушными насосами; но они действовали плохо, да и то только на небольшой глубине. Без рабочих рук обойтись нельзя было, а их нужны были многие тысячи. Чуть ли не ежечасно приходилось мобилизовывать новые слои населения. Были мобилизованы даже чиновники многих правительственных и муниципальных учреждений. Люди прятались от этой ужасной повинности в домах, в погребах, в сараях, но их вытаскивали силой и под конвоем вели к зловонным клоакам.

Трупы, по мере извлечения, частью сжигались, частью увозились за город, где тысячи людей были заняты рытьем длинных, широких и глубоких ям. Сотнями, точно поленья дров, сваливались в эти ямы трупы, поливались толстым слоем извести и закапывались. Случалось, что импровизированные могильщики опознавали среди них родных и близких; но не было ни слез, ни причитаний, и работа продолжалась в угрюмом молчании, как если бы пережитые за последнее время ужасы изменили саму природу людей и убили в них самые элементарные человеческие чувства. Смерть стала слишком уже обыденным явлением.

Между тем, смрад все сильнее распространялся по городу. Зловонными струями поднимался он вверх, стлался по земле, растекался по улицам и площадям, проникал в дома. Мертвые как бы мстили живым за свою смерть и из глубины своих временных могил слали им грозное, зловещее memento mori. Мстительные, злопамятные, они, казалось, решили задушить своим зловонным дыханием недавно еще великолепный Париж, который и без того был теперь почти уже трупом.

Особенно сильно давало себя чувствовать зловоние в домах, находившихся в непосредственной близости от спусков в подземный город. Дышать здесь с каждой минутой становилось труднее, и люди бежали из этих домов, как бегут от очагов смертельной заразы. Но смрад полз за ними; точно живой, хитрый, коварный враг, он преследовал их по пятам, до самых далеких углов города. Люди запирались в домах, плотно закрывали окна и двери, но смрад, невидимый, бестелесный, всегда находил какую-нибудь щель, в которую и пробирался с безмолвным злорадством победителя.

Лихорадочно работали сотни лабораторий, целыми тоннами изготовляя всевозможные средства для борьбы с этой новой, обрушившейся на Париж напастью. Многочисленная армия фармацевтов и химиков дружно ополчилась на невидимого, неуловимого, но потому еще более страшного врага. И с каждой минутой они все сильнее чувствовали свое бессилье. Надо было во что бы то ни стало поскорей очистить спуски от трупов и глубоко закопать их. Только это могло спасти Париж.

Мертвые властно, настойчиво требовали, чтоб их предали земле. Но тяжелая работа подвигалась с ужасающей медленностью. Тщетно власти молили, приказывали, грозили. Тщетно руководители работ, со Стефеном и Гаррисоном во главе, подбодряли людей собственным примером, бесстрашно спускаясь в зловонные клоаки и помогая извлекать из них трупы: люди работали нехотя, из-под палки. Многие из них задохнулись от зловония, другие испытывали такое головокружение, что их приходилось отводить в ближайшие санитарные пункты.

Солнце уже заходило, разбрасывая гигантской невидимой кистью по небу пурпур и багрянец, а самая трудная часть работы оставалась еще впереди. Трупы были извлечены только до глубины около ста метров, а подземный город находился на глубине в четыреста семьдесят метров.

Нельзя было терять ни минуты. По приказу Комитета обороны работы должны были продолжаться и ночью.

Это решение вызвало громкий ропот.

— А зоотавры? — раздавались голоса. — Они нас всех слопают!

— Хоть бы ночью передышку дали! — возмущались другие.

Снова пришлось пускать в ход убеждения, мольбы, угрозы.

— Поймите же! — в сотый раз кричал охрипшим от напряжения голосом Стефен, торопливо переходя от одной группы к другой. — Ведь это для вас же! Зоотавры грозят гибелью сравнительно немногим, между тем как от зловония может задохнуться все население Парижа.

Но его плохо слушали. Измученные люди думали только об одном: поскорей бежать от этих проклятых мест, а там будь что будет.

И тысячи людей, несмотря на все принятые суровые меры, бежали. Многие бежали за город, подальше от этого гигантского очага зловония, и беспорядочным, фантастическим табором располагались под открытым небом. Здесь дышалось легко, полной грудью; сюда не доползал невидимый, коварный враг, который так злобно хватал за горло и душил там, в этом ужасном городе, превратившемся в зловонную клоаку.

А в этой клоаке люди продолжали, задыхаясь от смрада, извлекать трупы.

Уже звезды зажглись в потемневшем небе, уже молодой месяц резво стал заигрывать с легкими и пушистыми, как юные барашки, весенними тучками; земля все дальше и дальше уходила в длинный и темный туннель, именуемый ночью, а в злополучном, истерзанном и задыхающемся Париже все еще шла упорная, неустанная борьба с тысячами мертвецов, которые во что бы то ни стало хотели задушить его в своих смрадных объятиях.

Волшебно-красивая майская ночь набросила на город свой темный звездный плащ, но не покой, не забвение несла она людям, а новые тревоги и новый ужас: высоко в небе, гигантскими темными громадами, один за другим стали появляться зоотавры.

На другой день, 18 мая, в городе открылась эпидемия. Люди заболевали какой-то новой, неизвестной еще болезнью, которую не могли определить врачи. Начиналась она тошнотой и таким сильным головокружением, что больные не могли удержаться на ногах; потом шли ужасные рвоты, которые продолжались без малейшего перерыва целыми часами. Глаза наполнялись кровью и вылезали из орбит, лицо и все тело покрывалось бурыми пятнами; больные корчились в нечеловеческих муках, как если бы внутренности их жгли раскаленным железом, извивались, катались по земле и умирали.

Окружающие заражались от них и тоже, после нескольких часов ужасных страданий, умирали. Были поголовно больные семьи. В некоторых домах страшная эпидемия в несколько часов сваливала всех жильцов, так что некому было ходить за заболевшими. Дом в буквальном смысле вымирал, и когда в него заглядывал свежий человек, он находил только скрюченные в предсмертных муках трупы с вылезшими из орбит огромными остеклевшими глазами.

Ни один из заболевших не выздоравливал. Это была мертвая хватка: раз вцепившись в свою жертву, страшная болезнь разжимала свои цепкие когти только тогда, когда несчастный испускал дух.

Особенно сильное опустошение производила эпидемия среди беднейшего населения, в частности, среди беженцев из провинции, которые жили скученно, в бараках, амбарах, а еще чаще среди развалин разрушенных домов. Смерть как бы задалась целью разредить население Парижа, который, несмотря на тысячи ежедневно уносимых жертв, продолжал задыхаться от избытка приливавшей крови.

Новые, импровизированные кладбища росли с каждым днем. Вокруг Парижа тянулись длинные ряды свежих общих могил. По соседству с живым городом вырастал город мертвых, который все плотнее заселялся за счет живого, — огромный, тянущийся на километры некрополь, в котором тысячи и тысячи парижан ежедневно находили успокоение от пережитых ужасов.

Работы по извлечению трупов из спусков в подземный город пришлось приостановить, так как большинство рабочих становились жертвой ужасной эпидемии и в свою очередь разносили заразу по всему городу. Оставшиеся в спусках трупы были залиты известью и всякого рода дезинфицирующими веществами, а сами спуски герметически закрыты в ожидании момента, когда снова можно будет приступить к работам. Мертвецов наглухо заперли в огромных глубоких склепах, чтобы защитить от них живых.