Вдруг он разразился буйным, неудержимым смехом.

— Ха-ха-ха!.. Аристотель, Ньютон, Шекспир, Толстой. Десятки, сотни тысяч лет культурного строительства, гордые мечты, дерзкие искания. Ха-ха-ха!

Окружающие с тревогой бросились к нему.

— Генерал, что с вами? Успокойтесь!

Он резким жестом отстранил подошедших к нему, выпрямился во весь рост и громовым голосом воскликнул:

— Но я не позволю! Я спасу человечество! Я один пойду на этих монстров — и мы еще посмотрим, чья возьмет!… Ха! Они вообразили, что без труда справятся с нами! Ну нет, подавятся! Пустите меня! Я им дам такой урок, что… Да пустите же! Пустите меня к ним! Или вы с ними заодно?..

Он вдруг повернулся к крепко державшим его за руки коллегам, пристально взглянул каждому в лицо и в отчаянии, со слезами в голосе, закричал:

— Так вот оно что! Теперь мне все ясно… Изменники! Предатели! Иуды продажные! За тридцать сребреников вы продали людей, весь род человеческий, с его культурой, с его гением… Боже мой, Боже мой…

И он разразился потоком тихих, скорбных слез, — слез бессилья, отчаяния и стыда за своих близких.

Несчастного генерала Болье с трудом уложили и поручили надзору двух офицеров.

Между тем обстрел, за полной бесполезностью, прекратился со всех фортов.

Минуту спустя там и сям, высоко в воздухе, замелькали блуждающие огоньки. Почти в то же мгновение послышались десятки взрывов.

— Эта наша летучая эскадра! — говорили смотревшие с фортов в бинокли члены военной комиссии.

— Безумцы! Они все погибнут!

— И погибнут зря!

Действительно, это была летучая эскадра Парижа. За несколько дней до этой роковой ночи делегация от состоящих в ней авиаторов явилась в военную комиссию с просьбой разрешить им, на собственный страх и риск, совершить нападение на зоотавров с помощью бросаемых с аэропланов сильных разрывных бомб.

Генерал Болье, от имени комиссии, пытался отговорить смельчаков от этой попытки.

— Вы все рискуете жизнью без всякой пользы для дела, — сказал он им. — Одно из двух: или зоотавры уязвимы, — и тогда мы их доконаем без вашей помощи, электрическими разрядами и удушливыми газами; или же наши боевые средства бессильны против них, — в таком случае и вы ничего не сделаете с вашими бомбами.

— Возможно, что обстрел сверху окажется более действительным, чем обстрел снизу, — возразили делегаты. — Необходимо все испробовать!

— Вам, конечно, известно, что зоотавры обладают способностью разить на расстоянии? — спросил генерал.

— Да, генерал.

— И что они своим дьявольским жалом обращают в горящие факелы сотни воздушных судов?

— Да, генерал.

— И все же вы решаетесь меряться с ними силой в воздухе?

— С вашего разрешения, генерал.

Генерал Болье пожал плечами.

— Как угодно, господа. Комиссия вам препятствовать не будет, — сказал он.

На прощание он крепко пожал делегатам руки, как людям, обреченным на верную смерть.

И в роковую ночь с полсотни смельчаков, большей частью юношей, поднялись на своих аппаратах высоко в воздух. Над Парижем зажглись десятки блуждающих огоньков, которые людям снизу казались такими же высокими, как звезды. Один за другим трещали взрывы, заглушенным эхом доходившие до земли. Многие бомбы разрывались на спине того или иного зоотавра, и тогда в бинокль можно было видеть легкое, вспыхивающее над чудовищем зарево.

Но зоотавры как бы не замечали этого и по-прежнему легко и плавно парили в воздухе. Потом, словно наскучив этой детской забавой, они решили положить ей конец. Своими длинными световыми жалами они стали обшаривать небо, нащупывая жалкие игрушки, с которых люди дерзнули покушаться на них. В ту же минуту ярким пламенем вспыхнул один аэроплан, потом другой, третий, четвертый. Воздух огласился треском взрывавшихся от огня сотен бомб. Гигантские пылающие факелы, далеко отбрасывая от себя зловещее зарево и разбрасывая клочья огня, полетели вниз. Все небо казалось охваченным пожаром. И в зареве его по-прежнему спокойно продолжали реять зоотавры.

Смельчаки из летучей эскадры, все до одного, погибли ужасной смертью.

Все это произошло так быстро, что люди внизу не успели опомниться. И в то время, как они полными ужаса глазами смотрели на горящие факелы, зоотавры вдруг тяжелыми серыми громадами бросились вниз, на побежденный, придавленный отчаянием город.

Этот налет превзошел по своей жестокости все предшествующие. С дикой, злобной радостью крылатые монстры расшвыривали крепкие многоэтажные здания, эти жалкие твердыни, которые казались людям такой надежной защитой, и губили тысячи жизней.

Наутро красавец Париж, над созиданием которого трудились сотни поколений, был обезображен грудами бесформенных развалин, как если б он всю ночь подвергался жестокому обстрелу тысяч тяжелых орудий. Сильно пострадал Лувр, безобразными массами исковерканного железа повисли над землей и над соседними домами останки гордой Эйфелевой башни, в руины обращен был царственный Пантеон, сотнями зияющих ран вопиял к небу великолепный дворец Городской ратуши, стены которой были свидетелями стольких славных дел и великих потрясений.

Париж погибал, истекал кровью, терял последние силы. Но город-великан, всегда такой жизнерадостный, в жилах которого столетиями буйно и весело переливалась кровь народов всего мира, все еще не сдавался, судорожно цеплялся за жизнь. Оставшиеся в живых бродили среди беспорядочно нагроможденных развалин, словно на пепелище, откапывали мертвых, спасали раненых; в головах уже зрели новые планы, на смену разбитым надеждам приходили другие. Так среди руин, сквозь узкие щели меж серыми, обросшими мхом камнями, пробивается молодая травка и неуклонно тянется к солнцу.

На следующее утро во дворце президента Стефена было созвано экстренное собрание.

В высоком салоне в два света, со строгими колоннами и позолотой на стенах, казалось, витал ангел смерти. Он накладывал свою печать на лица, заставлял сурово сдвигать брови, низко клонил головы и вкладывал глубокую тоску в самые обыденные фразы. Люди, собравшиеся за длинным, покрытым синей скатертью столом, казались такими жалкими, беспомощными в этом огромном пустом зале. Стоявшие вдоль стен белые мраморные бюсты великих людей сурово смотрели на своих потомков, как бы насмехаясь над их бессильем и с немым укором спрашивая их, неужели они отдадут на поток и разграбление все великие, такой тяжелой ценой добытые завоевания культуры.

— Господа! — открыл собрание Стефен, бледный и так сильно осунувшийся, что сюртук висел на нем мешком. — Нас осталось немного. Мы здесь недосчитываемся многих из достойнейших наших коллег. Я только что получил сообщение, что умер в больнице, в страшных муках, председатель военной комиссии генерал Болье. Мир праху его!

Все встали и молча простояли с минуту, закрыв рукой глаза, словно они боялись увидеть призрак смерти, который, казалось, смотрел из всех углов огромного зала.

— Погиб под развалинами форта Шатильон и комендант города Парижа, генерал Пардье, вместе со своим адъютантом капитаном Лемонье.

Присутствующее снова встали.

— Есть основания думать, что погибли или искалечены еще некоторые из наших коллег, хотя точных данных у меня пока еще не имеется. Как бы то ни было, мы понесли немало тяжких утрат. Мы остаемся, в некотором роде, последними могиканами. Не сегодня-завтра, быть может, погибнем и мы, но пока в нас еще бьется сердце, мы должны напрячь все силы для спасения человечества от грозной опасности. Опыт вооруженной борьбы с зоотаврами потерпел трагическую неудачу. Он показал нам, что вся наша военная техника, которая, казалось, достигла такого совершенства, разбивается о неведомую природу этих чудовищ и имеет не больше значения, чем картонный меч в борьбе с закованным в броню великаном. И мы раз навсегда должны сказать себе, что меряться с ними силами мы не можем. Нам остается только покинуть поле битвы и уйти. Куда? Об этом нам тут, так красноречиво и убедительно, говорил наш уважаемый коллега и мой дорогой друг Кресби Гаррисон. Слово теперь за ним и за комиссией, которая имеет честь называть его своим председателем. От имени собрания я прошу вас, дорогой Гаррисон, сказать нам, как подвигаются работы вашей комиссии.