Дела у Стефена и его правительства действительно было по горло. Работы поглощали один миллиард за другим, которые точно в прорву падали. Богачи поднимались на всевозможные хитрости, чтобы платить возможно меньше налогов. Многие из них были изобличены и посажены в тюрьму, некоторые были, по пути в тюрьму, до полусмерти избиты толпой; но заметного улучшения это в дело не вносило.

Союз «Друзей порядка» вел исподволь злобную кампанию против правительства и особенно против Стефена. Доставалось и Кресби Гаррисону. Продажная печать, находившаяся в услужении названного союза, изо дня в день обливала их потоками грязной клеветы, приписывала им корыстные побуждения и довольно прозрачно намекала на таинственное исчезновение значительной части сумм, ассигнованных на сооружение подземного города.

Беднота не верила этим клеветническим толкам и смеялась над ними: Стефен и Гаррисон пользовались среди низов слишком большой популярностью. Случилось даже, что толпа, разъяренная слишком уж бесстыдными нападками одной продажной газеты на своих любимцев, разгромила редакцию и избила до потери сознания редактора. Но верхние слои общества глухо волновались, читая газетные инсинуации, со скрежетом зубовным говорили о том, что правительство идет на поводу у социалистов и ожесточенными нападками встречали всякое новое правительственное мероприятие.

Они находили крупную поддержку в правом крыле народного представительства. Реакционеры всех оттенков, среди которых доминирующую роль играли члены все того же всесильного союза «Друзей порядка», образовали тесный блок для борьбы с «красными», как они называли Сте-фена, Гаррисона и их друзей. С парламентской трибуны они произносили громовые, пропитанные ядом речи, будоража общественное мнение и подрывая веру в начатое дело.

Это нервировало, раздражало, мешало работать. В близких правительству кругах стали поговаривать о необходимости единоличной диктатуры, причем все единогласно прочили в диктаторы Стефена.

— В такие моменты необходима железная власть! — говорили ему. — Надо запереть на ключ двери парламента, который становится несносной и совершенно ненужной говорильней, надеть намордник на газеты, сурово подавлять всякие фанфаронады, которые только сеют недовольство и тормозят дело. Все это возможно только при диктатуре.

Но Стефен упорно отказывался.

— Не к чему, — возражал он. — У нас и без того теперь царит диктатура… в лице зоотавров. Пускай себе говорят, большого зла я в этом не вижу. Ведь это их последние опыты красноречия на земле!

И когда ему показывали напечатанные в газетах злостные выпады по его адресу и карикатуры, в которых его изображали с красным знаменем или же прикованным цепями к тачке с надписью «американский капитал», он добродушно смеялся и говорил:

— Недурно написано: чувствуется темперамент, да и стиль есть.

Или же:

— Талантливая карикатура! Не правда ли, похоже?

Между тем, зоотавры продолжали сеять смерть и разрушение. Они как будто догадывались, что люди собираются бежать от них, и спешили использовать время. Еженощно крылатые чудовища появлялись из-за облаков и, освещая себе путь гигантскими прожекторами, громадными темными глыбами падали вниз, на и без того истекающий кровью Париж. Город с потушенными огнями, с закрытыми окнами и спущенными шторами, казалось, переставал дышать и замирал, как кролик, почуявший над собой когти пернатого хищника.

— Господи! Хоть бы скорее уж выстроили этот подземный город! — вздыхали измученные страхом люди.

Несмотря на то, что за почти полным прекращением железнодорожного движения газеты крайне редко попадали в провинцию, слухи о сооружении подземного города быстро распространились по самым глухим углам Франции, и новые потоки беженцев устремились со всех сторон в столицу. С каждым днем положение становилось все более угрожающим. Казалось, что вся Франция, с ее пятьюдесятью миллионами жителей, собиралась переселиться в Париж… Население его росло с каждым часом, и вместо тысяч погибших при налетах зоотавров появлялись десятки тысяч пришельцев. Город разбухал, задыхался, словно организм от слишком обильно приливавшей крови. Десятки, сотни тысяч людей не находили ни крова, ни пропитания, жили где и как придется, точно дикие кочевые орды.

Правительство, встревоженное этой новой опасностью, тщетно пыталось защитить Париж от вторжения этих орд. Тщетно рассылало оно с особыми курьерами строгие приказы местным властям об удержании населения на местах. Ничто не помогало. В Орлеане толпы собравшихся в Париж беженцев, наткнувшись при выезде из города на сильный наряд солдат и полиции, смяли его, причем с обеих сторон было много убитых и раненых. В Лиможе возбужденная толпа, которой власти пытались преградить дорогу в Париж, зверски убила префекта и нескольких полицейских офицеров. В Гавре толпа сожгла мэрию, префектуру и ряд других правительственных зданий.

— Они хитрые, эти парижане! — говорили провинциалы. — Для себя подземные города строят, а нас оставляют в добычу зоотаврам!

Озобленные, с решимостью людей, которым нечего терять, бесконечными вереницами тянулись они со всех сторон в Париж. Точно гигантский магнит, притягивал он в эти роковые дни все и всех. Встревоженный своей собственной притягательной силой, он делал отчаянные усилия отбросить от себя прилипавшие к нему чуждые толпы. У всех входов в город были расставлены пешие и конные воинские части, силой преграждавшие дорогу беженцам. То и дело происходили кровавые столкновения, сотни беженцев падали убитыми, но тысячи все же прорывались и, подобно варварам средневековья, наводняли улицы Парижа. Те, которые оставались в живых, но не могли прорваться через военно-полицейские кордоны, располагались таборами в окрестностях столицы, жили под открытым небом, мокли под дождем, умирали от голода и болезней, добывая себе пропитание грабежом соседних деревень или же питаясь сусликами, кореньями, травами, древесной корой.

Мало-помалу Париж стал походить на остров, захлестываемый со всех сторон бурными волнами взбаламученного беженского моря. Обитатели его невольно устремляли взоры свои туда, за грань каменных громад, откуда как бы доносилось тяжелое дыхание притаившегося многоликого зверя.

Это был опасный зверь, готовый каждую минуту броситься на столицу и задавить ее своей массой. Франция вступала в борьбу с Парижем, и Франция была сильнее Парижа. Париж это чувствовал и полон был острой тревоги.

Наступил май.

Весна была в полном разгаре. В буйном пароксизме творчества природа расцветила деревья на парижских бульварах, пышно одела сады, разостлала по окрестным полям и холмам тысячи разноцветных ковров, дарила людей волшебно-красивыми зорями. Высоко ушло ярко-синее небо, но оно казалось ближе и роднее, чем угрюмое, нахмурившееся серыми тучами зимнее небо.

И еще острее стала жажда жизни, словно весна вливала в жилы новую горячую, буйно, переливающуюся кровь. Безумно, страстно хотелось жить, упиваться сладким, как нектар, весенним воздухом, любоваться неустанно творимыми природой чудесами, впитывать глазами, ушами, каждым дыханием красоту возрождающейся жизни.

Но не жизнь, а смерть сторожила людей на каждом шагу. Она косила обильную жатву. Жестокая, неумолимая, холодная, она реяла над красавцем Парижем, и людям казалось, что они слышат зловещий шорох ее черных крыльев, видят мертвящий взгляд ее глазных впадин, осязают холод ее костлявых рук.

Смерть была повсюду. С высоты обрушивались зоотавры; вокруг города притаились одичавшие орды беженцев, которые все более плотным кольцом сдавливали несчастную столицу; улицы и площади оглашались стонами, проклятиями, скрежетом зубовным обезумевших от страха и тяжких лишений людей.

— Господи! Когда же наконец будет выстроен подземный город! — с тоской говорили они. — Прошло уже целых три недели с тех пор, как они начали его строить.

Три недели! Охваченным отчаянием людям они казались вечностью. Так много перестрадали они в эти три недели, каждый час, каждая минута были наполнены таким ужасом, что они старили больше, чем долгие годы.