Сообщение об отступлении армии поступило недавно, но уже успело обрасти самыми невероятными слухами. Говорили, будто Румянцев сделал нарочно, чтобы досадить матушке-императрице, к которой никогда не питал должного уважения. Некоторые уверяли, что Румянцев загубил всю армию, более не в силах сражаться с визирем, оттого и отступил поспешно. Были и другие предположения. Человек ни в чем так не волен, как в своей фантазии.

— Позор! Позор! — раздавались негодующие голоса.

— Государыня этого не простит.

— Лишить его высочайших милостей!

— Графу Панину отдать армию!

Переговариваясь, собравшиеся нетерпеливо посматривали на дверь. Ждали появления императрицы, под руководством которой должно было начаться совещание.

Государыня вступила в помещение в сопровождении флигель-адъютанта Васильчикова, своего нового фаворита. Васильчиков несгибающимися ногами, словно находился на параде, подвел императрицу к креслу, затем отступил на три шага в сторону. Его поведение вызвало у многих восхищение: молодец, умеет себя держать!

Совещание началось выступлением графа Никиты Панина. Говорил он вяло, словно по принуждению:

— Я человек не военный, и посему мне трудно дать оценку тем оправданиям, которые приводит в своей реляции граф Румянцев. Но я должен сказать, что сей шаг усложняет наше внешнеполитическое положение. Противники могут воспользоваться сим в собственных интересах, чтобы заставить нас отказаться от требований к Порте, на которых доселе настаивали.

Выступление князя Голицына было более категоричным. Он сказал, что в неудаче, постигшей армию за Дунаем, следует винить одного Румянцева, который с самого начала сопротивлялся назначенному походу и, верный своему упрямству, не выполнил предписаний высшего военного совета.

— Что можете предложить нам, князь? — уставилась на него императрица тем взглядом, в котором не было ни одобрения, ни осуждения.

— Надобно сломить упрямство графа, заставить его вернуться на правый берег Дуная, овладеть, по крайней мере, Шумлей и Варной или же, послав к этим крепостям корпуса, осадить главными силами крепость Силистрию.

— На месте графа я повел бы армию прямо на Константинополь, — громко произнес Васильчиков, которому, видимо, показалось, что настал удобный момент и ему щегольнуть своим военным дарованием. Слова его прозвучали неуместно, но сановники учтиво смолчали, а некоторые даже закивали головой, спеша выразить полное с ним согласие. О жизнь! Хоть и дурак этот Васильчиков, а перечить ему не станешь. Как-никак «сердешный» друг государыни!

Реплика фаворита вызвала небольшую паузу. Потом выступил вице-президент военной коллегии граф Чернышев. Соглашаясь с выступлением князя Голицына, он высказал мнение, что одержанные Румянцевым победы вскружили ему голову, он занесся умом, и им стало трудно повелевать.

— Граф поддался фанаберии, он не желает слушать ничьих советов, — выкрикнул вице-канцлер князь Алексей Голицын.

— Он желает воевать только по своим планам! — присоединились к его голосу другие.

— Он дошел до того, что стал требовать докладов о сношениях с другими государствами!

Екатерина слушала все это с выражением судьи, которому надлежало справедливо определить степень вины человека, ради которого было затеяно обсуждение. Впрочем, так казалось только со стороны. Выбор ею был сделан давно, и в душе она была на стороне выступавших. Она одобряла их резкости, считая, что они непременно дойдут до самого Румянцева, и то, что это должна больно уколоть его самолюбие. То было ее маленькой местью — местью за слишком «вольное» отношение к ее повелениям. Чтобы заставить его перейти с армией Дунай, ей, императрице, пришлось направить ему два рескрипта — одного оказалось мало. Он не хотел переносить действия за Дунай, а когда его все-таки заставили, вернулся обратно, не сделав того, чего от него ожидали. Прав князь Голицын: Румянцев чрезмерно упрям, упрямство его надо разрушить, и она, императрица, это сделает. Сегодняшнее обсуждение его поступка будет для него уроком. Что до голосов о замене его другим главнокомандующим, то на это она, разумеется, не пойдет. Румянцев ей нужен. Она не видит пока полководца, ему достойного.

— Граф Румянцев доносит, что для ведения действий за Дунаем надобно утроить армию, — сказала императрица. — Я хочу знать ваше рассуждение, господа.

Притихнув, сановники стали переглядываться. Кто осмелится первым? Придется, видимо, опять подыматься Панину да Голицыну, потому что в сем деле больше других разбираются.

И в самом деле, выступать пришлось им, этим вельможам, потому что другие не решились. А вельможи эти оказались едины во мнении; численность армии утроить или даже удвоить никак нельзя. Моровая болезнь покосила столько народу, что в некоторых деревнях пахать стало некому. Возьмешь в рекруты последних мужиков — кому тогда хлеб растить, дворянство российское содержать? Казна пуста, а тут еще неурожаи… В южных и восточных губерниях смуты начались, того и гляди, все деревни взбунтуются.

При упоминании о смутах лицо Екатерины омрачилось. Смуты сами по себе не были опасны для трона. Она была уверена: стоит послать в ненадежные губернии войска, и мужики успокоятся. Ее смущало известие о том, что главный бунтовщик по прозвищу Емелька Пугачев выдает себя за Петра III, ее покойного супруга. Она боялась, что это может вызвать за границей нежелательные толки, которые тенью лягут на ее славу, славу справедливейшей, гуманнейшей императрицы. В Европе и без того уже показывают на нее пальцем, обвиняя в злонамеренных действиях против Польской республики.

— Итак, что же мы можем дать Румянцеву в подкрепление его армии? — спросила императрица, подавая этим знак к прекращению дискуссии.

— Тысяч десять рекрутов можем набрать да старых солдат тысячи три. А большего не можем.

Дворцовый звонарь пробил два часа. Подошло время обеда. Екатерина поднялась с кресла.

— Благодарю, господа, за участие в собрании, — сказала она и с присущей ей грациозностью направилась к выходу. Васильчиков устремился следом, норовя пристроиться сбоку, чтобы государыня в любой момент могла опереться на его руку. Те, что остались в зале, дружно прокричали:

— Виват Екатерине!

Екатерина обедала с одним Васильчиковым. Была среда, а в среду, как и в пятницу, на ее стол подавались только постные блюда. Ее обычных сотрапезников Нарышкина, Голицына, Панина, избалованных сытостью, сие никак не устраивало, и они предпочитали в эти дни обедать у себя дома.

— Не находите ли, мой друг, что собрание было слишком бурным? — ласково посмотрела Екатерина на фаворита.

— О да, — оживился Васильчиков. — Они так убежденно говорили!.. Но мне показалось, что вы им не очень верили.

— У нас любят наговаривать друг на друга, — сказала Екатерина. — Если бы я принимала на веру все то, что говорят, мне пришлось бы повесить всех моих сановников.

— Но доводы против Румянцева довольно убедительны.

— Они хотят его съесть, только я этого им не позволю. Румянцев мне нужен. К тому же, — добавила Екатерина с многозначительной улыбкой. — Румянцев доводится братом прелестной Прасковье Александровне, которой вы кое-чем обязаны.

Васильчиков, покраснев, склонил голову, давая понять, что он наконец все уразумел и отметает все возникшие в нем сомнения.

После обеда Екатерина пошла к себе дописывать письмо Вольтеру, которое начала утром и не успела закончить. Васильчиков остался один. Ему показалось, что государыня ушла от него недовольной. Он долго ломал голову, чем мог вызвать ее недовольство, но так и не смог понять.

Между тем государыня в эту минуту о нем совершенно не думала. Ее мысли были заняты знаменитым французским писателем, мнение которого о государях высоко ценилось в Европе. Она оправдывала перед ним возвращение русской армии из-за Дуная. Стараясь придать этому событию иронический оттенок, она писала: «Граф Румянцев вместо того, чтобы расположиться за Дунаем, как нам хотелось, почел за лучшее возвратиться назад, потому что не нашел обеда в окрестностях Силистрии, кухня же визиря была еще в Шумле. Это не могло не случиться, по крайней мере, граф должен был предвидеть, что надобно обедать, не полагаясь на своего хозяина. Я ставлю сие происшествие между ошибками правописания».