Почти месяц готовились в Кольберге к встрече императора Петра Третьего: в лагерях чинили палатки, выравнивали дорожки, посыпали их свежим песком. Кавалеристы и обозники отмывали в реке лошадей. Командиры полков лично проверяли состояние амуниции, сбрую на лошадях. Никто не сомневался, что с приездом императора будет непременно учинен смотр полкам, после чего прогремит сигнал генерального марша, и войска двинутся на датского короля.

Зная страсть императора к парадным шествиям, Румянцев распорядился усилить строевые учения, чтобы во всем была видна выучка, «какая у гвардейцев имеется».

Солдаты, желая выглядеть не хуже гвардейцев императора, старались вовсю. Во всяком случае, красивым построениям научились довольно быстро. Маршировали нога в ногу, ряды держали ровно. Румянцев был ими доволен.

Но однажды, проверяя бригаду Племянникова, Румянцев заметил в поведении солдат перемену. Они плохо понимали команды, сбивались при строевом шаге, ломали ряды. Румянцев спросил Племянникова, что все это значит. Тот пожал плечами:

— Сам не пойму, ваше сиятельство. Должно быть, слух повредил.

— Какой слух?

— Говорят, Петр Третий низложен. Престол отдан супруге его Екатерине Алексеевне.

— Что за вздор! — возмутился Румянцев. — Если бы и случилось нечто подобное, нас бы немедля известили о том через курьера.

— Разумеется, ваше сиятельство. Но иногда случается, что слухи обгоняют даже самых быстрых курьеров.

Румянцев не стал больше смотреть учения и вернулся в главную квартиру. Настроение было испорчено. Слова Племянникова не выходили из головы. Он никогда не доверял слухам, но на этот раз от них трудно было отмахнуться. Вспомнились разговоры с князем Голицыным и сестрой Прасковьей, которые говорили о сильной оппозиции Петру. Вспомнился заговор Бестужева-Рюмина и Апраксина. Заговор тот не удался. Но кто заручится в том, что супруге императора, рвущейся к власти, не пришло в голову составить новый заговор?.. «В наше неустойчивое время, когда судьба трона зависит от гвардии, могут случиться всякие неожиданности», — размышлял Румянцев.

Слух подтвердился с приездом из Петербурга курьера Гринина, вручившего Румянцеву высочайший указ, в котором содержалось следующее:

«Нашему любезноверному генерал-аншефу графу Петру Румянцеву!

Сего числа, Божьей способствующей милостью и желанием всех верноподданных сынов отечества, мы вступили благополучно на всероссийский императорский самодержавный престол. При сем мы, вас обнадеживая нашей императорской милостью и удостоверены будучи о вашем к нам усердии единомысленно со всеми верными нам подданными, повелеваем вам через сие команду отдать нашему полному генералу Петру Панину, а вам самим для благоспешествования намерений наших возвратиться немедленно в Россию, о чем генералу Панину особливый указ дан.

Екатерина».

— Вам велено что-либо добавить на словах к высочайшему повелению? — спросил Румянцев курьера.

— Нет, ваше сиятельство.

— В указе ничего не говорится о судьбе императора Петра Федоровича.

— Петр Федорович отрекся от престола. Его отречение известно всему Петербургу.

— У вас есть текст отречения?

— Я не имел на сей счет никаких повелений, — с достоинством отвечал курьер, уловив в словах генерала недоверие. — Если, ваше сиятельство, имеете что-то заявить по поводу отречения бывшего императора, я буду рад доложить о том моей всемилостивейшей монархине Екатерине Алексеевне.

— Я вас больше не задерживаю, — ледяным тоном закончил разговор Румянцев.

Не успел Гринин уехать из Кольберга, как появился новый курьер — поручик Нащокин — с дубликатом указа Екатерины. Ничего нового он сообщить не мог.

Румянцева неприятно поразило, что к указу императрицы не было приложено письма, объясняющего причины и суть смены власти. У него было такое чувство, словно с ним обошлись, как с мальчишкой, которому не все можно говорить. В Петербурге явно не доверяли ему. Почему он должен передать корпус генералу Панину? Может быть, государыня боится, что он, Румянцев, поднимет корпус для защиты прав законного императора, фаворитом которого его считают?

Вечером пришел Племянников. У него был озадаченный вид. Румянцев — он сидел в это время за бутылкой вина — пригласил его к столу.

— Как настроение в полках?

— Людям бросилось в глаза: царские курьеры уехали от вас невеселыми, — уклонился от прямого ответа Племянников. — Должно быть, они надеялись на более ласковый прием.

Румянцев кивком головы предложил взять бокал.

— Выпьем и забудем о курьерах.

Выпив, они долго молчали, не зная, как продолжить разговор.

— Петр Александрович, — заговорил наконец Племянников, — может быть, присягнем, пока Панин не подъехал. Сказывают, вся армия на Руси присягнула, одни мы остались.

Румянцев не отвечал, упорно глядя на свой опорожненный бокал.

— Елизавете Петровне верой и правдой служили, — продолжал Племянников, пользуясь его молчанием. — Петру Федоровичу служили, послужим и новой государыне. Наше дело солдатское.

— Не говорите мне этого, — перебил его Румянцев. — Подобные рассуждения я уже слышал. Они мне противны.

Племянников вскинул на него удивленный взгляд, но промолчал.

— Давать присягу так или иначе придется, — после длительной паузы вновь заговорил он, — а тянуть время — этим только себе хуже сделаем. Государыня, говорят, с характером. Да и, сказать откровенно, в полках рады, что Петр отрекся… Не будет теперь ненавистных прусских мундиров.

Румянцев упорно глядел на свой пустой бокал. Он понимал, что Племянников прав, но ему было трудно признаться в этом. Медля с признанием новой царствующей особы, он рисковал многим, ставил под удар благополучие всей своей фамилии.

— Когда считаете удобным начать церемонию?

— Да можно сегодня же! — обрадовался Племянников. — Зачем медлить? Соберем полки, что поближе стоят, и объявим. И залп из пушек сделаем, чтоб все чин чином было…

Румянцев разлил из бутылки остатки вина, выпил и, не глядя на Племянникова, сказал:

— Пусть будет по-вашему.

8 июля Румянцев направил императрице пространную реляцию о принятии полками присяги ее величеству, сообщил также, что согласно высочайшему указу готов отдать команду над корпусом генерал-аншефу Панину и возвратиться в Россию…

Несколько дней спустя, сдав дела прибывшему из Петербурга преемнику и устроив на прощание дружеский обед, он отправился в путь через Гданьск.

Румянцеву спешить было некуда. Доехав до Гданьска, он снял две комнаты с намерением отдохнуть несколько дней, ознакомиться с достопримечательностями города, после чего продолжить путь на лошадях через Кенигсберг.

Гостиница оказалась пустой. Хозяин рассказал, что до последнего времени у него проживало много офицеров («Вот когда было весело!»), а сейчас не осталось ни одного значительного лица…

Время проходило скучно, однообразно.

Как-то, подойдя к окну, Румянцев увидел у подъезда запыленную карету, из которой слуги выносили сундуки и прочие вещи. Рядом стояла худенькая женщина в зеленом дорожном капоте, продолговатое лицо которой показалось Румянцеву знакомым.

— Узнайте, кто эта дама! — приказал он денщику.

Вскоре денщик доложил, что это графиня Строганова из Петербурга.

— Вы не ошиблись?

— Никак нет, ваше сиятельство. Сам хозяин сказать изволил. На целебные воды едут, потому как барыня, сказывают, больны.

Стараясь не выдать охватившего его волнения, Румянцев вышел на крыльцо. Да, это была она — графиня Анна Михайловна Строганова.

— Боже, Петр Александрович!.. — обрадовалась графиня, увидев его.

Румянцев поймал ее тонкую руку и стал осыпать поцелуями.

— Как я рад! Как рад!

Не отнимая руки, Анна Михайловна обеспокоенно посмотрела вокруг: не следят ли за ними? Лакей что-то искал в карете, кучер оправлял на лошадях сбрую, и, казалось, его совсем не занимало, что делалось рядом.