3 августа в одной из деревушек на берегу Варты Румянцева разыскал дежурный генерал Панин с новым ордером главнокомандующего. Фермор писал, что армия намерена маршировать к Кюстрину, и требовал, чтобы Румянцев «со своей дивизией к Штаргарду поспешал и к Швету и к Штеттину послал бы команды для занятия по сю сторону реки Одера постов, чтоб коммуникация с здешнею стороною реки совсем пресечена была и чтоб, заняв Штаргард и распорядив все, к предосторожности служащее, в состоянии был два полка к генерал-майору Резанову под Кольберг послать…»

— Может быть, разъясните наконец, что происходит? — воззрился на Панина Румянцев. — Что означает марш к Кюстрину?

— Главнокомандующий принял решение взять крепость, — ответил Панин.

— Насколько я помню, на военном совете он выступал против осады Кюстрина.

— Эх, Петр Александрович, — вздохнул дежурный генерал, — разве не знаете нашего командующего? Он часто меняет свои решения.

— Ладно, — подумав, сказал Румянцев, — ордер принимаю к исполнению. Но я просил бы вас внушить генерал-аншефу, что посылать полки в Померанию в то время, как по ту сторону Одера стоит прусская армия, готовая напасть на нас, не очень-то благоразумно.

— Нам стало известно, что у Донау всего около тридцати тысяч солдат, — заметил Панин. — Господин Фермер считает, что с такими силами он вряд ли рискнет напасть на нас.

Против Кюстрина армия развертывалась долго и бестолково. Когда же наконец позиции были заняты и началась осада крепости, от Румянцева поступило донесение о неожиданной переправе через Одер неприятельской армии, взявшей направление в сторону осажденного Кюстрина.

Фермор заволновался.

— Прикажите снять осаду, — сказал он дежурному генералу. — Выступаем немедленно.

— Пойдем навстречу прусской армии?

— Да. Сражения теперь не миновать.

Поднятая по тревоге, армия промаршировала от Кюстрина шесть верст, до деревни Цорндорф, после чего Фермор, предупрежденный разведкой о близости противника, дал приказ остановиться и занять боевые позиции.

Будучи поклонником Миниха, главнокомандующий решил заимствовать его тактику, он построил армию в виде продолговатого прямоугольника, в центре которого расположил обозы и кавалерию. Такое каре Миних выстраивал против татар и турок во время русско-турецкой войны, и генерал надеялся, что оно оправдает себя и в сражении с прусской армией. Впоследствии Фермор упрямо утверждал, что в построении войск не было ошибки. И все же расчет на неуязвимость продолговатого каре был его роковой ошибкой. Если при подобном построении войск против татар и турок Миних и извлекал какие-то выгоды, то против дисциплинированной, вымуштрованной прусской пехоты такое построение не годилось совсем.

Первыми атаковали русские. При приближении противника Фермор заметил слабости на его левом фланге и выпустил на этот фланг конницу. Расчет был прост: врубиться в ряды прусской пехоты, посеять панику. Но прежде чем конница достигла неприятеля, она попала под сильный оружейный и артиллерийский огонь. От конских копыт и взрывов снарядов поднялась пыль. Кавалеристы повернули назад, но угодили под огонь своих же солдат, которые из-за пыли ничего не видели и палили наугад.

Воспользовавшись замешательством русских, пруссаки дружно ударили по правому крылу, где стояла дивизия князя Голицына, прорвали четырехугольник и устремились к обозам.

Фермор, находившийся в центре каре, решил было остановить прорвавшегося противника силами обозников и находившегося здесь же резерва пехоты. Но, поскакав к обозу, он увидел такую картину, от которой пришел в ужас: часть обоза была разнесена снарядами противника, всюду валялись разбитые бочки с вином. Солдаты, сгрудившись у бочек, пили кто из чего мог — кто из котелков, кто из шлемов, а кто черпал прямо пригоршнями. Ладно бы одни обозники, а то сбежались солдаты резерва. Образовалась огромная толпа. Многие напились так, что едва стояли на ногах.

Пришпорив коня, Фермор с громкими ругательствами врезался в толпу. Он надеялся привести в чувство этот пьяный сброд. Но где там! Один солдат с очумелыми глазами полез прямо под лошадь, другой схватился за ружье и пытался достать его высокородие штыком. Фермор ударил его шпагой и повернул назад.

— Швайн! Швайн! Швайн!..[16] — выкрикивал он на скаку, удаляясь прочь. Дежурный генерал и адъютанты следовали за ним.

На пригорке Фермор осадил лошадь и оглянулся. Пруссаки уже овладели частью обоза, переколов штыками перепившихся солдат, которых он, главнокомандующий, хотел использовать для контратаки.

— Швайн, швайн… — повторял он словно помешанный.

— Ваше высокопревосходительство, — поравнялся с ним Панин, — еще не все потеряно. Левый фланг держится крепко. Прикажите послать за дивизией Румянцева.

— Поздно. А впрочем, пошлите кого-нибудь…

И Фермор поехал дальше, повторяя возмущенным голосом:

— Швайн, швайн, швайн…

Дивизия Румянцева стояла лагерем у небольшой немецкой деревушки. Отправив главнокомандующему рапорт о переправе неприятельских войск через Одер, он ждал приказа о дальнейших действиях. Опыт военачальника подсказывал ему, что при сложившейся ситуации нужно идти вслед неприятелю, угрожая его арьергарду. Но не имея распоряжений главной квартиры, не решался на это. К тому же он не был уверен, что главнокомандующий примет бой. И только после того, как в лагере стала слышна отдаленная пушечная канонада и стало ясно, что баталия началась, он понял, что сидеть больше нельзя, и приказал бригадиру Бергу с конным отрядом завладеть неприятельской переправой, а полкам быть готовыми к выступлению.

Лагерь пришел в движение. Зазвучали команды. Батальоны стали выстраиваться в колонны.

Между тем пушечная пальба не прекращалась. Солдаты охраны, расположившиеся возле палатки генерала, старались по доносившимся с поля боя звукам определить, чья сторона берет — наша или чужая.

— Слышь, братцы, как грохочет? Должно быть, единороги.

— И вовсе не единороги, а шуваловки.

— Брехня! Шум от пушек один, что от наших, что от прусских.

— А может, и в, самом деле не шуваловки это и не единороги? Наши должны быть правее, потому как ближе к крепости стоят, а эти, что палят, к нам ближе… Уж не наших ли забивают?

Находясь в палатке, Румянцев невольно прислушивался к солдатскому разговору. Неясность положения приводила его в отчаяние. Кто в самом деле побеждает: мы или они? И почему Фермор не шлет курьера с ордером? Уж не решили ли повторить с ним ту же «шутку», что при Гросс-Егерсдорфе? Впрочем, при Гросс-Егерсдорфском сражении все было иначе. Тогда он знал, что делается на поле боя, и от противника его отделял только узкий лес. Сейчас у него не, было никаких сведений. Вся надежда на Берга — захватит переправу, разведает обстановку, тогда можно действовать.

Неожиданно послышался топот конских копыт, затем донеслись встревоженные голоса. Выйдя из палатки, Румянцев увидел князя Голицына, слезавшего с седла. Он был мертвенно бледен.

— Что с вами, князь? — забеспокоился Румянцев. — Уж не ранены ли?

Голицын как-то странно посмотрел на него и, отдав повод подбежавшему солдату, прихрамывая, направился в генеральскую палатку. Румянцев последовал за ним.

— Скажи наконец, что случилось? — набросился он на шурина с вопросами. — Как попал к нам? Где твоя дивизия?

— Все погибло, — обреченно махнул рукой князь. — Дивизии больше нет, армии тоже… Полное поражение, — добавил он сдавленным голосом, закрыв лицо руками.

Прошло не менее минуты, прежде чем Румянцев, ошеломленный невероятным известием, мог собраться с мыслями.

— Не может быть, чтобы все погибло, — сказал он. — А как тогда объяснить канонаду, которую слышим?

— То неприятельские пушки. Добивают тех, кто еще сопротивляется. Скоро перестанут…

Как бы в подтверждение его слов, канонада стала затихать, а потом прекратилась совсем. Наступила зловещая тишина, от которой Румянцеву стало не по себе. Голицын, должно быть, говорил правду.