Когда Екатерина прочитала проект указа Мамонову, своему фавориту, тот насупился. Мамонов не был знатоком в военном деле, но в нем хватило ума понять авантюрность затеи государыни.
— Не могу уразуметь, — пожал он плечами, — как можно быть уверенным, что оба адмирала непременно одержат верх в предполагаемых сражениях? Насколько мне известно, они еще не выиграли ни одной решительной битвы. Во всяком случае, один из них.
Екатерина вспыхнула:
— Я люблю большие предприятия, а не маленькие. Рассуждая так, их никогда не заставишь сражаться.
Однако, уступая фавориту, она тут же порвала указ, а потом разразилась досадливыми слезами. Фаворит утешал ее как мог. Бедняжка! Будучи государыней, она оставалась женщиной, а женщинам, скорым на слезы, нужна мужская ласка.
После этого случая недели три Екатерина вела себя тихо, спокойно. И вдруг воспылала снова. Ей пришло в голову послать Грейга и фон Дризена со всем флотом в Архипелаг, чтобы там они как следует поколотили турок, как в прошлую войну это сделал граф Алексей Орлов. Что же касается шведов, то ими, как ей казалось, не придется долго заниматься, поскольку они сами себя уничтожат, когда взбунтуется финляндская армия. Финнов будет достаточно, чтобы урезонить ненавистного Густава, уже давно напрашивающегося на осмеяние.
В поведении императрицы обозначились признаки, которых не замечали раньше. Она стала раздражительной, капризной, временами впадала в болезнь, которая не позволяла ей подниматься с постели. Прислуга была в тревоге, но ее личный доктор, знавший свое дело, оставался спокойным.
— Обойдется, — посасывая трубку, говорил он, — все женщины через это проходят: одни раньше, другие позже.
Однажды секретарь Храповицкий нашел Екатерину распростертую на кушетке. На вопрос, что с ней, она стала жаловаться на сильные боли в сердце.
— Это, должно быть, от осенней погоды, — предположил Храповицкий.
— Нет, — возразила она, — это — Очаков. Крепость не сегодня-завтра будет взята. У меня часто бывают такие предчувствия.
Не добившись быстрого поражения Густава, Екатерина стала утешать себя надеждой на блистательную победу Потемкина. Однако проходили дни, проходили недели, а вестей от князя все не было. Вот уже зима наступила, снегом покрылся Петербург, извозчики оделись в тулупы… Что же это в самом деле? Уж не забыл ли о ней светлейший?
Долгожданная весть пришла перед самым новым годом. Потемкин наконец взял Очаков штурмом. Туркам нанесено серьезное поражение. О подробностях Потемкин намеревался рассказать своими устами: он обещал выехать в Петербург в самое ближайшее время.
— Сашенька, друг, мой, — обратилась Екатерина к Мамонову, — прикажи, пожалуйста, выставить солдат вдоль дороги на двадцать верст, чтобы они факелами светили каждую ночь, пока не проедет светлейший князь.
Императрица преобразилась. В один миг помолодела, похорошела. Кто сказал, что она страдает женским недугом? Доктор-немец говорил глупости. Ее лихорадило другое, чего не понять ни одному доктору. Вот узнала, что едет Потемкин с великой победой, и нет в ней больше никаких колик. Кровь снова играет молодо.
И веселость вернулась. И нет более капризов. Она снова добра и прекрасна.
Потемкин приехал в вечернюю пору — солдаты с факелами оказались кстати, — приехал и сразу к ней, к своей государыне. Нетерпеливый, слегка огрубевший от южного солнца и северных холодов, которым подвергался во время своего длительного пути. Некоторое время, они смотрели друг на друга молча, изъясняясь только взглядами. «Ты нисколько не изменился, и я люблю тебя по-прежнему», — говорил ее взгляд. «Я тебя тоже люблю», — отвечал он ей блеском своего единственного глаза.
— А где Сашенька? — промолвил наконец Потемкин.
— Сашеньки сегодня не будет, сегодня мы будем одни…
Когда волнение от встречи немного улеглось, Екатерина сказала:
— Об Очакове я все уже знаю. А что слышно от Румянцева?.
Потемкин, поджимая губы, вздохнул.
— Мы не очень близки с графом.
— Почему так?
— Есть поговорка: два медведя в одной берлоге не живут.
Екатерина его поняла. Сказала, помолчав:
— Мы еще вернемся к этому разговору. А сейчас пора на бал. Нас там ждут.
Всю зиму веселился Потемкин в Петербурге. Бал следовал за балом. Царедворцы наперебой старались заманить его к себе в гости, устраивали в его честь великолепные праздники. Не оставался в долгу и сам Потемкин. Он сорил деньгами, не считая, и просорил немало. Впрочем, внакладе он не остался. Перед отъездом из Петербурга государыня выдала ему 100 тысяч рублей «на постройку дома», фельдмаршальский жезл, украшенный бриллиантами, орден Святого Александра Невского для ношения на груди с драгоценным солитером стоимостью 100 тысяч рублей, медаль с его изображением и вдобавок ко всему шесть миллионов рублей для продолжения военных действий.
Императрица не мелочилась. Игра стоила свеч.
5
Украинской армии, занявшей к этому времени всю Молдавию, кампанию 1789 года пришлось начать гораздо раньше, чем предполагалось. Воспользовавшись бездействием австрийского корпуса, турки еще зимой стали сосредоточиваться в низовьях Дуная, угрожая перехватить инициативу. В данной обстановке нельзя было медлить, и Румянцев предписал одной из своих дивизий продвинуться на юг, чтобы не дать противнику усилиться в районах, опасных для обеих русских армий.
В середине апреля выступившая дивизия достигла левого берега Дуная у устья Серета. Здесь она нашла укрепленный неприятельский лагерь, в котором находилось до шести тысяч янычар, и не мешкая его атаковала. Удар был настолько неожиданным и стремительным, что турки не смогли организовать серьезного сопротивления: 1500 турок сдались в плен, остальные пали от пуль и штыков.
Следом за авангардной дивизией уже маршировала вся Украинская армия. Румянцев спешил. Он надеялся разбить еще не успевшие объединиться войска турок, очистить от них левый берег Дуная и тем самым создать условия для наступления обеих русских армий в глубь территории противника.
Армия маршировала по левому берегу Прута. Местность знакомая. Редкие перелески. Холмы то опутанные зарослями, то травянисто-гладкие, с желтоватыми плешинами. Светлые зеркальца пойменных озер. Взобравшиеся на кручи селения с камышовыми крышами и огородами, спускавшимися до самого берега…
Румянцев ехал со штабом верхом. Почему-то не хотелось думать о войне. Весна, пробудившая жизнь на необозримых пространствах земли, тронула и его душу. На память приходили житейские картинки, в которых Он видел себя не генералом, а человеком мирных занятий. Вспоминал, как в своем имении в Тешани обсуждал с крестьянами, в каком месте парка лучше копать пруд, как те горячо спорили, отстаивая свое мнение, и как потом каждый день приходил смотреть на их работу и радовался, отмечая, как быстро расширяется ложе будущего пруда. И еще вспоминал удачливые рыбалки. За год до войны ему посчастливилось выудить из Днепра десятифунтового сазана. Своей добычей он тогда подивил всех домашних, ему говорили, что такую рыбину на Днепре отродясь никто не ловил.
Однажды, проезжая через небольшое молдавское селение, Румянцев остановил коня против уютного домика, залюбовавшись молодой женщиной, разрыхлявшей под окнами землю. Увлеченная делом, она совершенно не обращала внимания на проходившие мимо войска. Для нее не было войны. Для нее главным была земля, кормилица всех на ней живущих. И она с любовью возделывала ее, комочек за комочком, выдергивая и отбрасывая в сторону не успевшие сгнить корни прошлогодних растений. Гладкая загорелая кожа рук, обнаженных до плеч, лоснилась от пота. Все в ней было налито соком молодости, силы.
— Здравствуй, молодка, — сказал он ей.
Молдаванка выпрямилась, повернула к нему узкое кареглазое лицо. Глаза ее чем-то напомнили глаза маленькой графини Строгановой, недолгой зарей блеснувшей в его жизни.
— Здравия желаю, господин.
— Ты, оказывается, знаешь русский!.. — обрадовался Румянцев.