— Солдаты-гвардейцы, верите ли вы мне?

   — Верим, — прозвучало в ночи.

   — Готовы ли идти со мной на опасное дело?

   — Готовы!

   — Тогда слушай меня: напра-а-во, шаго-ом ма-арш!

Гулко ударили по расчищенной от снега аллее сотни солдатских сапог, с гвалтом поднялась с деревьев вспугнутая воронья стая.

Михайловский замок темнел в ночи огромной глыбой. В окнах редкие огни свечей. Мосты подняты, но солдаты прошли рвы по льду, быстро и ловко обезоружили наружную охрану. Адъютант Преображенского полка полковник Агромаков быстро расставил солдат у лестниц и дверей, часть повёл к покоям императора. Дверь спальни была на запоре. Полковник осторожно постучал.

   — Кто там? — послышался голос изнутри.

   — Дежурный офицер. Нужно доложить рапорт по Преображенскому полку.

   — Приходите утром.

   — Так уже утро, шесть часов.

Едва сонный слуга открыл дверь, как его оттолкнули, приказали молчать:

   — Не то худо будет!

В спальне была ещё небольшая комната — тамбур. В ней тоже находилась охрана: два могучих гренадера сторожили самого императора. Один из них попытался сопротивляться, но его ударили палашом, и он, обливаясь кровью, упал. Второй убежал.

В покои государя ворвались придворные генералы: Платон и Николай Зубовы, Беннигсен, князь Яшвиль, гвардейские офицеры Татаринов и Скарятин.

Платон Зубов подбежал к кровати. Она была пуста.

   — Он скрылся! — Зубов побледнел. — Мы пропали!

   — Жребий брошен. Надо действовать, — пророкотал педантичный Беннигсен. Он подошёл к постели, пощупал её. — Гнездо тёплое, птица недалеко. — И шагнул к ширме.

Там стоял полураздетый Павел, недавно покинувший Анну Лопухину.

   — Государь, вы арестованы!

Его окружила возбуждённая толпа. Впереди всех Николай Зубов. Огромный, необыкновенной силы, он едва сдерживал себя, зажав в кулаке золотую табакерку.

   — Что я вам сделал, господа? — произнёс Павел.

   — Вы мучаете нас уже четыре года, — прозвучало приговором, и офицеры бросились на него...

Когда солдат гвардии выстроили для присяги новому императору, они зашумели:

   — Это при живом-то императоре присягать новому! Не пойдём!

   — Да старый-то скончался, от апоп... лексического удара, — с трудом выговаривалось незнакомое слово.

   — Не верим! Пусть покажут! Хотим видеть! — упорствовали гвардейцы.

   — Ладно. Назначайте одного, которому вы поверите, покажем ему почившего императора.

Гвардейцы избрали Григория Иванова:

   — Иди посмотри, а потом нам скажешь.

Солдата провели в покои императора, подвели к неподвижно лежащему Павлу с жуткими следами побоев на лице.

   — Ну вот, смотри, действительно ли умер император?

   — Вижу, ваше высокоблагородие, крепко умер.

   — Присягать новому императору будешь?

   — Теперь буду... Нам-то всё равно: кто ни поп, тот и батька.

На второй день после страшной ночи генерал из Военной коллегии доложил новому императору Александру об ушедших к неведомой реке Индусу донских казаках. О походе в столице знали немногие, из предосторожности, чтобы тайна не просочилась за границу.

   — И казакам не дано продовольствия? Есть ли на пути наши базы? — справлялся у генерала Александр.

   — Земля нам неведома, даже карт нужной численности нет, и баз снабжения никаких.

   — Большой ли отряд?

   — Около тридцати тысяч.

   — Но они же обречены на погибель! Разве они сумеют преодолеть пески Черной пустыни и снежные горы!

   — Такова была воля покойного императора, государь. Можно ли было его ослушаться?

   — Повелеваю сегодня же направить вослед казакам гонца с приказом немедленно возвратиться на Дон! Поход отменить!

Зимой, когда Нижегородский полк из Закавказья вышел к Тереку, Николай Раевский получил приказ сдать командование и убыть в своё украинское имение Каменку.

Никто толком не мог объяснить причину отстранения его от армейской службы.

Дядя Николая, граф Александр Николаевич Самойлов, решил обратиться за разъяснением к генералу Гудовичу, ставшему главнокомандующим русскими войсками на Кавказе и в Грузии.

Тот ответил письмом: «Мне самому совершенно неизвестно, за что он со службы исключён, как и в высочайшем приказе о том не сказано. А жалею искренне, знавши Раевского всегда достойным офицером».

В позже поступившем высочайшем приказе от 10 мая 1797 года было указано, что Николай Раевский отстранён от службы по воле императора.

Раевский был лишён основного источника существования для семьи. Он решил всерьёз заняться хозяйственными делами.

Каменка — большое селение Киевской губернии, — куда приехал Раевский, принадлежала гвардейскому офицеру Льву Денисовичу Давыдову. Выйдя в отставку, он расширил и обогатил имение. В его собственности были земли более двадцати сел, огромную площадь занимал лес, заливной луг. Главная усадьба располагалась в долине реки Тясмины.

У двухэтажного каменного дома с широкой лестницей и мраморными колоннами раскинулся ухоженный парк с лебедями в пруду. В нём было полно дичи и живности.

Неожиданно овдовев, Давыдов женился на юной Екатерине Николаевне Самойловой-Раевской, ставшей полновластной хозяйкой Каменки.

Дети Льва Денисовича от первого брака разъехались: старшие сыновья Александр и Пётр находились в столице на службе, дочь Софья вышла замуж за генерала Бороздина, младший сын воспитывался в петербургском пансионе. Екатерине Николаевне было уже за сорок, и годы брали своё. Что касается Льва Денисовича, то он тяжко болел.

При приезде Николая мать сказала ему:

   — Может, это и к лучшему, что уволили со службы. На тебя теперь вся надежда. Бери хозяйство в руки и владей.

   — Наверное, матушка права, — добавила жена, Софья Алексеевна, и он согласился.

У её ног крутился первенец Александр, а сама она ожидала второго ребёнка.

Николай Николаевич промолчал, но в душе испытывал боль и обиду за отставку от армейской службы, к которой прикипел всей душой.

Обстановка требовала заняться мирными сельскими делами, в которых, приобщившись, вчерашний офицер нашёл полное удовлетворение.

Вспоминая ту пору жизни своего родственника, Денис Васильевич Давыдов, тогда гусар-поручик, а позже поэт, генерал, писал о Раевском:

«Там с ежедневным восхождением солнца мы видели его в простой одежде поселянина, копающего гряды и сажающего цветы, с беспечностью о хвале, гремящей деяниям его за пределами сего мирного приюта, и наслаждающегося с восторгами младенца успехами невинных трудов своих. Там занимался он мелочными для ума его хозяйственными заведениями, с заботливостью вникал в судьбу своих подданных и устраивал их благовоспитание. Обладая умом просвещённым и обладаемый страстью к испытанию во всех её отраслях, он излечивал страждущих телесными недугами. Та рука, которая мановением своим обливала кровью врагов отечества поля сражения, — та самая рука пользовала и своих, и чужеземных страдальцев, спасённых ею на тех же полях сражений. Но при новом вызове на службу отечества Раевский от сохи опять послушно из объятий семейства, из уединения, столь им любимого, являлся на знакомые ему бои с тем же спокойствием духа, как бы с огорода на пашню или с пашни за семейственную трапезу, и, озарённый славою искусного полководца, достигший высоких званий и почестей, обожаемый, благословляемый как отец, чтимый как герой войсками, им предводительствованными, — возвращался по окончании в сельское своё убежище, к своей семье, к своим детям и огородам с тою же ясною, неомрачённою тщеславием душою, с тою же скромностью и благонравием философа, как будто не он, а другой воевал и побеждал неприятеля».

В этот период Раевский решал проблему своей дальнейшей судьбы. Среди дворянства Чигиринского уезда он приобрёл немалый авторитет, и его избрали начальником земской милиции. Назначение обескуражило его: продолжительное время он находился вне армии, однако думал о ней, надеялся на дальнейшую в ней службу, тем более что после вступления Александра на престол был издан указ о восстановлении на службе в армии изгнанных Павлом генералов и офицеров, и в числе таковых оказался Николай Раевский. К тому же ему присвоили чин генерала.