(Неудачная оборона Керчи в мае огорчила Сталина так, что он снял Козлова с поста командующего фронтом, разжаловал его до генерал-майора, а позже назначил командармом 24-й армии. — А.3.).
Василевский прибыл в штаб армии Козлова в хорошем настроении. Генерал настороженно пожал ему руку.
— Ну что, Дмитрий Тимофеевич, будем на пару готовить людей для предстоящего контрудара? Да ты почему такой грустный?
— Керчь — моя боль, она всё ещё сидит во мне, — горько признался Козлов.
— Души её в себе, эту самую боль, она тебе не попутчик. Что было, то было! Теперь надо бить врага под Сталинградом. Тебя хоть и сурово наказал товарищ Сталин, но он ценит твой военный опыт. Поверь мне, я-то знаю.
— Мне сообщили из Ставки о вашем приезде, и, если честно, я доволен, что именно вы прибыли в мою армию;
— Я хочу помочь тебе, Дмитрий Тимофеевич, а не ворошить прошлое. — Василевский закурил трубку. — Война есть война, и не всегда нас ждут победы. Но из поражений надо делать выводы — вот в чём гвоздь дела.
— Вы надолго к нам?
— Как решит Верховный.
Пробыл он целых пять суток и всё это время интенсивно занимался войсками. Ему нравилось, с каким рвением командарм Козлов сколачивал дивизии. Кое-что, правда, упустил, но Василевский ему подсказал.
— Не надо распылять свои силы и средства на широком фронте, — советовал Александр Михайлович. — Стремись бить врага на узком фронте всей массой огня артиллерии и миномётов. Этого оружия у тебя, Дмитрий Тимофеевич, достаточно. И ещё один совет: не бей врага в лоб, бей его там, где он тебя не ожидает. А штурмовые группы у тебя есть?
— Ещё не успел создать, — признался Козлов. — А вот разведку перед наступлением мы провели. И не зря! Сапёры обнаружили, что передний край немцы густо заминировали.
Под вечер пошёл моросящий дождь, и бои на переднем крае стихли. Кое-где ещё глухо рвались снаряды и мины, трассирующие пули чертили тёмное небо. Василевский размышлял над оперативной картой.
Из соседней дивизии вернулся начальник штаба фронта. Он снял плащ и повесил его на гвоздь.
— В войска прибыл писатель Михаил Шолохов, — сказал он. — Отчаянный мужик! «Вези, — говорит, — меня на передовую, хочу своими глазами увидеть фашистских вояк!» Что мне оставалось делать? Повёз, но прежде заставил надеть каску. Шолохов беседовал с бойцами и всё писал что-то в своём блокноте. А поужинать и заночевать я пригласил его в штаб. Желаете и вы отужинать с нами?
— Не откажусь. — Василевский отложил карту в сторону.
— Везёт нам на писателей, — продолжал начальник штаба. — Перед вашим приездом у нас гостил Константин Симонов. Шустрый такой, прямо из штаба передал в редакцию репортаж. У нас тогда отличился разведчик Семён Школенко. Послал его командир за «языком», а он приволок сразу двоих немцев! О нём и написал Симонов. А вот и наши гости!
В штаб вошёл Михаил Шолохов в сопровождении полковника Оскара Кальвина.
— Боже, кого я вижу! — воскликнул Шолохов. — Вы ли это, Александр Михайлович?
— Я, дорогой Миша! — Они обнялись. Василевский с неподдельным интересом разглядывал писателя. — После нашей последней встречи в Москве ты, Михаил Александрович, как-то повзрослел, суровости в тебе прибавилось. Выходит, и тебя война пометила... Вон сколько седин на голове, как у твоего деда Щукаря...
— В седине, Саша, мудрость житейская! — бросил реплику Кальвин.
— А ты, дружище, как сюда попал? — усмехнулся Василевский, потрепав Оскара за чуб. — Тут у нас такое пекло, не то что обжечься — сгореть можно!
— Я же тебе обещал приехать сюда и приехал, да ещё какого гостя привёз!
Шолохов снял фуражку, расчесал волосы, потом обернулся к Василевскому.
— Знаешь, о чём я подумал? — спросил он, хитровато прищурив глаза. — Я полковой комиссар, а у тебя вон какой большой чин, а? Если я напишу роман о защитниках Сталинграда, вряд ли мне дадут звание генерала. А ты генерал-полковник, глядишь, скоро станешь генералом армии!
— А что, не откажусь, если присвоят, — мягко, по-доброму улыбнулся Василевский. — Я же, Миша, подумал о другом...
— Ну-ну, скажи, полководец! — качнул крутыми плечами Шолохов.
— Ты отлично поработал под Москвой, когда там шли оборонительные бои. Генерал Конев хвалился мне, что ты искал героев в его 19-й армии.
— Конев отвёз меня в дивизию генерала Козлова. А тот попросил написать о разведчике сержанте Белове. Парень-скромняга шестнадцать раз ходил в тыл врага за «языком»! Чуть ли не до рассвета я беседовал с ним, потом спросил, удастся ли нам побить немца. И знаешь, что он мне ответил? «Я, — говорит, — так думаю, товарищ Шолохов, что побьём мы немца. Трудно наш народ рассердить, гнев вызвать в его душе, а вот как только рассердится он, худо будет немцам, задавим мы их».
После ужина Кальвин ушёл к связистам, чтобы переговорить с редакцией по бодо, а Василевский уединился с Шолоховым в своей комнате. И долго они «гутарили» о боях, о донских казаках, которые, как выразился Шолохов, «люто бьют немчуру под Сталинградом».
— Геройски проявили себя казаки и в боях под Москвой в сорок первом, — делился своими мыслями Шолохов. — Жаль мне Леву Доватора, его казаки наводили ужас в тылу врага. У деревни Галашкино, близ Рузы, его сразила пуля.
— Доватор — человек, безусловно, храбрейший, — грустно произнёс Василевский. — Но, видно, такая судьба ему выпала.
Шолохов закурил. Его лицо стало задумчивым, в глазах появилась грусть. «Что-то в его душе колыхнулось», — подумал Александр Михайлович.
— Сколько было загублено казаков до войны! — снова заговорил Шолохов. — Сейчас бы их на фронт, убиенных казаков-донцов! Они бы дали фашистам жару, и я уверен, что появились бы новые Доваторы, Беловы, Плиевы. А кто в этом виноват?
— Хочешь сказать — Сталин? — насупился Василевский. Он неторопливо пыхтел трубкой, глядя, как вокруг керосиновой лампы колечками кружился дым.
— И его есть вина, Саша! — жёстко произнёс Шолохов. — Однако злейшим врагов казаков был Лев Троцкий, а ему подпевал Яков Свердлов.
Василевский вспомнил одну историю, которая приключилась с Шолоховым до войны в Кремле. Он спросил:
— Говорят, что с твоей помощью, Михаил, дончане приняли в казаки Сталина?
— Было такое, — улыбнулся в усы Шолохов. — Зимой тридцать шестого москвичи пригласили в гости казачий ансамбль, ну и я с ними за компанию поехал. Казаки преподнесли Иосифу Виссарионовичу донской румяный калач, по традиции, на вышитом девичьими руками рушнике. Вождь принял калач с улыбкой. «Жаль, что сам я не казак!» — сказал он. Тогда-то я и предложил своим землякам принять его в казаки.
— А что Иосиф Виссарионович?
— Согласился, но поставил нам условие: пусть это предложение обсудят казаки Дона на собраниях. Мы так и сделали. Проголосовали за вождя единодушно на всех хуторах, а протоколы собраний мы направили, как и полагалось, в Кремль...
Уезжал Шолохов на другой день. Вместе с Оскаром Кальвиным он зашёл к Василевскому проститься.
Шолохов, как заметил Василевский, был какой-то задумчивый. Сел на табуретку и даже не поднял на него глаза.
— Что загрустил, Миша? — ласково спросил Александр Михайлович, слегка коснувшись его плеча.
— Беда у меня, товарищ полководец... — глухо ответил Шолохов. — Когда приехал к вам, не хотел отвлекать тебя от важных дел, а теперь скажу... — Он помолчал. — Понимаешь, тяжёлая, до сердечной боли беда... Мать я похоронил... Во время вражеского налёта на станицу Вёшенскую её осколком бомбы сразило.
— Да, горе у тебя, Миша, большое, — посочувствовал ему Василевский. — Мать для каждого из нас святой человек... Но ты, Миша, не теряй бодрости духа. Бойцы ждут от тебя горячего слова со страниц газеты, призыва бить немчуру крепко и беспощадно.
(Позже Василевский прочёл в газете статью Шолохова «Наука ненависти», она потрясла его, и он невольно подумал о нем: «Какой талант, какая силища мысли!.. Вот оно, духовное оружие бойца!»)
