Однажды на крыльце особняка
Стоял мальчишка возле самой двери,
А дотянуться пальцем до звонка
Никак не мог — и явно был растерян.
Я подошел и говорю ему:
— Что, мальчик, плохо? Не хватает
роста?..
Ну, так и быть, я за тебя нажму.
Один звонок иль два? Мне это просто.
— Нет, пять! —
Пять раз нажал я кнопку.
А мальчик мне:
— Ну, дяденька, айда!
Бежим! Хоть ты большой смельчак, а
трепку
Такую нам хозяин даст, — беда!
Поднял руки он, бросив винтовку,
В смертном ужасе перед врагом.
Враг скрутил ему руки веревкой
И погнал его в тыл под бичом,
Нагрузив его груза горою,
И — зачеркнут он с этой поры.
Над его головой молодою
Палачи занесли топоры.
Словно рабским клеймом ненавистным,
Он отмечен ударом бича,
И согнулось уже коромыслом
Тело, стройное, как свеча.
Разве в скрюченном этом бедняге
Сходство с воином в чем-нибудь есть?
У него ни души, ни отваги.
Он во власти хозяина весь.
Поднял руки ты перед врагами —
И закрыл себе жизненный путь,
Оказавшись навек под бичами,
И что ты человек — позабудь!
Только раз поднял руки ты вверх —
И навек себя в рабство ты вверг.
Смело бейся за правое дело,
В битве жизни своей не жалей.
Быть героем — нет выше удела!
Быть рабом — нет позора черней!
Влюбился я. Давно случилось это —
В былые годы юности моей.
Любви цветок, как говорят поэты,
Раскрылся даже в стужу зимних дней.
И вдруг судьба послала наказанье.
Я насморк на морозе получил.
Но к девушке любимой на свиданье
К назначенному часу поспешил.
Сидим вдвоем. Ищу платок в кармане
И как назло не нахожу его.
Кружится голова в сплошном тумане,
Течет ручей из носа моего…
Я духом пал. Как поступить, не знаю.
Язык не произносит нужных слов.
С трудом шепчу: «Люблю тебя,
родная!» —
А сам чихаю и чихаю вновь.
Сидел бы я спокойно, не чихая,
Как рыба был бы нем. Но вот беда:
Когда влюбленно, глубоко вздыхаю,
Мой нос свистит протяжно, как дуда.
Какой позор! Не в силах передать я
Все то, что было в памятной ночи.
Дивчину заключив в объятья,
Я говорил — Апчхи… тебя… апчхи!
В смешные рассуждения пускался,
С ее руками я свои сомкнул.
Неосторожно вдруг расхохотался
И на нее, на милую, чихнул.
От гнева вспыхнуло лицо любимой.
Она платком закрылась. Понял я,
Что лучшие деньки невозвратимы,
Что лопнет, как пузырь, любовь моя.
Не плача, не смеясь, она сказала,
И всколыхнула боль в моей груди:
— Молокосос!
Ты нос утри сначала!
Ко мне на километр не подходи!
Она ушла, сверкнув прощальным
взглядом,
Ушла, не думая простить.
В аптеку я направился — за ядом,
Считая, что не стоит больше жить.
Бежал не чуя ног, чтобы навеки
Забыться в безмятежном сне,
И труд мой даром не пропал; в аптеке
От насморка лекарство дали мне.
С тех лор не грезил я о кареглазой,
Мы не встречались после. Все прошло.
Избавиться от двух болезней сразу
Аптечное лекарство помогло.
Я коротаю старость на чужбине.
Года промчались, жар остыл в крови.
Эх, дайте ту, простуженную! Ныне
Тоскую даже по такой любви.
Мне без любимой белый свет не мил,
В ее руках — любовь моя и счастье.
Букет цветов я милой подарил —
Пусть примет он в моей судьбе
участье.
Но бросила в окно она букет, —
Наверно, я не дорог чернобровой.
Смотрю — мои цветы жует корова.
Мне от стыда теперь спасенья нет.
…Корова ест цветы. А той порою
Парнишка весь досадою кипит.
И вот,
качая головою,
Корова человеку говорит.
— Напрасно горячишься. Толку мало.
Присядь-ка ты. Подумай не спеша.
Когда бы молоко я не давала,
Была б она так хороша?
Она кругла, свежа с моей сметаны.
Какие ручки пухлые у ней!
Как вешняя заря, она румяна,
А зубы молока белей.
Притихшему влюбленному сдается:
Права корова. Разве ей легко? —
Ведь на лугу весь день она пасется,
Чтоб принести на ужин молоко.
Утешился парнишка. Этим летом
Цветы он близ речушки собирал.
А после к девушке спешил с букетом,
Но все цветы корове отдавал.
— Ну, так и быть. Буренку угощаю.
Иной любви, нет, не желаю сам.
Я счастлив оттого, что дорогая
Пьет молоко с любовью пополам!
