— Ну и что? Кино какое-нибудь перед сном посмотрел или переел на ночь, вот и приснилось такое.

— Кино, переел… У меня предчувствие — сердце томится.

— Старуха ты, что ли, какая, чтобы в сны верить?!

— Поверишь, когда он вот так подсиропил — кивая на дуб, говорит Брагин. — А я еще той ночью лежу и думаю с радостью, что жить мне еще сколько, потому что верил, что дуб-то крепок. С виду такой был дебелый, а на самом деле весь иструхлился. Вот он — цирк нашей жизни.

Дударин попытался успокоить Брагина, но тот сидел задумчивый и вовсе его не слушал.

Появился Кузьма с дворником, и принялись двухручкой распиливать ствол.

Дударину стало не по себе, будто распиливали его прошлое. Он поднялся и пошел домой.

В комнате душно. Дударин сел в кресло напротив стены, на которой висела большая фотография в красивой раме. Четыре паренька в полосатых майках весело и счастливо смотрели на него.

Николай Николаевич нашел себя в центре снимка. Какой он был тоненький! Ах вы цветы-цветики! Ах ты время-времечко! И погибли его дружки-цветики, и остановилось навсегда для них времечко! Крупная слеза выкатилась из глаз. Дударин крякнул и заторопился к выходу.

Пройдя широкий заасфальтированный двор, он обогнул у самого обрыва кирпичный дом и по стежке стал спускаться к реке. Кусты цеплялись за руки, ноги, лицо, но он ничего не чувствовал. Он прошел по широкой набережной, сел на скамеечку под деревом и стал смотреть на реку.

По тропке, по которой только что спустился Николай Николаевич, тридцать лет назад бегали четыре друга под обрыв прятаться от бомбежки. Когда немцы заняли город, товарищи решили вести разведку. Никто им не приказывал, никто их об этом не просил — так решили сами, потому что были пионерами. Днем они забирались на верхушку дуба и смотрели на дорогу, по которой к переправе шли немецкие машины, танки, орудия, колонны солдат. Считали, запоминали, чтобы при случае передать партизанам или бойцам Красной Армии.

Проходил по переулку патруль, и тут под самым старшим Валей Селезневым обломился сучок. Немцы дали несколько очередей по кроне дуба. И посыпались мальчики с криком вниз, как сбитые птицы…

С утра Николай Николаевич чувствовал себя плохо: ныл бок и крутило ноги, а теперь особенно сильно болела голова — переволновался, наверное. По правде говоря, после этих очередей по кроне дуба он все время болел: то отказывали почки, то отнимались ноги, то не работала простреленная рука, и когда боли одолевали, Дударин жалел, что не остался навсегда двенадцатилетним, как его товарищи, скошенные немецкими очередями. Каждый должен умирать в свой час.

Но жизнь брала свое, горькие минуты проходили, и он ценил жизнь дорого, как могут ее ценить те, кто возвращается из небытия.

Сотни раз прокручивал в памяти Дударин тот давний день. Что было в нем, когда горячие осы прошили его насквозь? Только не страх. Всплеск огня ослепил, швырнул в какую-то розовую пропасть, и он заскользил вниз к родному и близкому — к матери. И больше уж ничего не помнил. Это уж потом он стал думать, откуда взялась мать? Ведь она умерла еще до войны, и его воспитывала старшая сестра Мария. Но он хорошо помнит всплеск огня и полет к родному, близкому — к матери. Видно, он уходил к той, от кого пришел на эту землю.

Когда фашисты ушли и плачущие женщины бросились к расстрелянным, из четверых ребят только он, Коля Дударин, еще дышал. Его внесли в дом, но никто не верил, что он будет жить.

Сестра Мария выходила, а позже она сумела переправить его к родственникам на хутор. За выздоровление брата Мария заплатила многим; она не дружила с парнями, не вышла замуж и все время, как утушка за цыпленком, долгие десятилетия ходила за хворым братом.

Через девять месяцев Коля Дударин поднялся с постели. Это было весной, в мае, когда исходили печалью и зарастали бурьяном заброшенные поля и когда буйно, не признавая войны, цвела черемуха, и от ее запаха дурело все то немногое, что осталось в живых.

Как-то ночью загудела, задрожала земля, будто началось великое извержение вулкана, в стороне города поднялось огромное зарево — стало видно как днем. Утром вода в реке превратилась в темно-красную от крови, а потом несколько дней несло трупы.

Разве можно забыть все это? В каком уголке памяти сердце может найти отдых?

Дударин тяжело вздыхает и вытирает пот с лица. Солнце высоко, от занесенной из желтых далеких пустынь пыли першит в горле, щиплет в глазах, точно от перца.

Николай Николаевич поднялся и медленно пошел назад к дому. Тропинка крута, и шел он тихо, но сердце билось так гулко, с таким трудом толкало по жилам загустевшую от жары кровь, что у него темнело в глазах.

На площадке, уже наверху, Дударин остановился. С крутого берега далеко открывалась река, утыканная, как свечами, полосатыми бакенами. А еще дальше тянулись поля сине-зеленые, расчерченные белыми дорогами, несущие на себе зерна и плоды. Со стороны магистрали послышался мощный рев, и вот на мост выкатили комбайны. Они шли друг за другом с гудящей радостью и старательностью, они уходили в знойную степь, к полям.

В переулке бегал маленький «Беларусь» и растаскивал распиленный ствол, корневище было погружено в тележку.

Подошел потный, возбужденный работой Кудесник.

— Кажись, управились, — вытирая платочком лицо, произнес он. — А то он всех деморализовал, точно наша прошлая жизнь низверглась. Брагин-то совсем расхворался. Я из той вон части, — он показал на самый большой чурбан, — как дуб слегка подсохнет, начну основную фигуру вырубать. Хочу эскизы вам показать. Я это давно задумал, и эскизов у меня много.

— Чего задумал-то? — не понял Дударин.

— Я же говорю, что фигуру хочу вырубить в честь вас, расстрелянных, символизирующую жизнь, мир. Поставим во дворе, рядом с мемориальной доской.

Дударин посмотрел на зияющую в асфальте, похожую на воронку от взрыва, яму, оставшуюся после корневища дуба.

— Земли бы нужно, — сказал он Кудеснику, кивая головой в сторону ямы.

— Повезли корневище, а назад привезут чернозем. Коммунхозники прислали трактор с тележкой.

— Вот и хорошо, — Дударин направился к сарайчику дворника.

— Так вечерком я эскизы занесу? — крикнул вдогонку Кудесник.

— Заноси, конечно…

Николай Николаевич попросил у Ефима лопату, мешковину и пошел опять к кустам. Он нашел совсем молоденький, в палец толщиной, дубок, осторожно, глубоко обкопал его, вместе с землей завернул влажной мешковиной и понес во двор. «Теперь Брагину еще двести лет можно жить», — улыбаясь, подумал Дударин.

Стаховы проснулись рано. Окно светлело, но свет, казалось, не втекал в комнату, а стоял серой плоскостью в окне.

Екатерина щелкнула выключателем, и окно померкло. Женщина принялась гладить выстиранное накануне белье. Вениамин, угрюмо посматривая себе под ноги, ходил по комнате, точно искал чего-то. Потом вышел в сени и принялся там что-то мастерить. Слышались то редкие — глухие по дереву и звонкие по металлу — удары молотка, то тоскливый, протяжный стон обозленного рубанка.

Екатерина работала медленно и старательно. Она тщательно отутюживала углы пододеяльников, расшитых синими цветочками, складки розовых наволочек с рядами прозрачных пуговок, тугие рубцы двуспальных, накрахмаленных до хруста, простыней. Но и в этой чрезмерной старательности ей не удавалось хоть на время уйти от горя. Прошлое напоминало о себе мучительной памятью о погибшем сыне.

В ту зиму Екатерина почти не спала. Сереже было пять месяцев, и он часто болел. Они жили в растрескавшемся деревянном двухэтажном доме, обреченном временем и местными властями на снос. Дом летом наспех подлатывали с оглядкой все на тот же неизбежный слом, который из-за недостатка жилья из года в год откладывался. У них была маленькая комнатка, как и у остальных жильцов, в основном непрактичных, бесшабашных молодоженов, втиснутых в этот дом как бы для испытания холодом. Екатерина тайком включала самодельный электрообогреватель — асбестовую трубу с толстой спиралью на четырех ножках, который поглощал уйму электричества. Часто горели самодельные предохранители, а из-за этого между жильцами промороженного дома вспыхивали по нескольку раз в день скоротечные и буйные, как ветер в поле, ссоры. И днем и ночью Екатерина боялась крепко заснуть: отключится электрообогреватель, комнату тут же выстудит, малыш во сне раскроется — и простынет.