Навсегда в памяти сохранится тление толстой спирали, тяжелый дух раскаленного вольфрама, синеватый отблеск инея в промороженных углах, стон пурги за перекошенным окном, бугорки снега между рамами.

Теперь она не могла понять: неужто всё за выпавшие на ее долю испытания завершилось маленьким холмиком глинистой земли, под которым навеки остался лежать их шестилетний сын Сережа?

Как-то муж упрекнул Катю в том, что она не любит сына. Какая жестокая неправда! Но с мужем Екатерина никогда не спорила. Он не привык слушать других. По всякому поводу у него была своя теория, оправдывающая любой его поступок. Таких теорий, как кольчуг, на нем напялено столько, что к душе его не пробиться.

С бельем Екатерина управилась быстро. Без дела она не могла сидеть. Работа удерживала от отчаяния. Она достала пылесос из самодельного шифоньера и слегка оцарапала себе при этом локоть. Стала ждать, когда короткая ниточка крови засохнет. С этим шифоньером, обитым хрупким оргалитом, всегда приходится мучиться: то обрываются полки, вешалки, то срываются с узких петелек двери. Да и тесен он, портит вид в квартире, но хорошую мебель на Крайний Север почти не завозили, а если уж что-то сюда и попадало, то доставалось тому, кто был проворнее.

Жужжание пылесоса успокаивало…

Познакомилась Екатерина с Вениамином на танцах, где и сейчас знакомится молодежь поселка. Правда, теперь все больше устраивают танцульки на квартирах, собираются компаниями. Что-то тянет молодых в эти тесные мирки. Ну а тогда, было это почти восемь лет назад, в клубе собирался весь поселок. Играл нескладно, но отважно и громко самодеятельный оркестр, и в маленьком зале с низким потолком стонал пол от топота сбившихся в кучу танцующих. Танцы для всех были единственным развлечением.

Новичков в поселке замечали сразу. Вениамин появился на танцах в новеньком светлом костюме из кримплена — материала очень модного в то время. В стайке молоденьких девчонок, где была и Катя, сразу зашушукались — видный, не то что другие парни, пришел на танцы совершенно трезвым. Вокруг девчат всегда табунились ребята, а когда оркестр, потрясая стены клуба, начинал играть в очередной раз модное танго «Брызги шампанского», каждый старался заполучить хоть кого-то в партнерши. Стоять девчонкам на танцах не приходилось. И Вениамин крутился возле девчат со всеми, хотя новички обычно держались в стороне, пока к ним не приглядятся. Особо наглых местные парни всегда охлаждали кулаками. А к нему «свой» прилипло сразу и прочно, как латка на клею, хотя он-то в этом светло-сером кримплене среди мешковатых, старомодных шерстяных и бостоновых черных «фраков» выглядел чужаком. Но он сразу же обзавелся приятелем. Мишка Пузырь — коротышка с паучьими, навыкате, глазами — всегда при ком-то находился.

Катя дважды отказала в танце Пузырю — господи, он же ей до плеча! — а потом он стал шептать, что старается не для себя, и расписал, выкатывая глаза, какой мировой этот парень в светлом кримплене. А уж потом ее пригласил новичок. И это ж надо: весь танец новичок проговорил о каком-то буддизме!

Из сказанного Катя поняла, что парень хочет казаться оригиналом и заливает несусветное, а если так, то она ему действительно нравится.

Он приглашал ее на каждый танец, это как-то само собой выходило, хотя из-за нее соперничали три парня. Даже обидно было, что они так легко от нее отказались. Да и сама она сразу привыкла к новичку — надо ж такому быть! — ведь по натуре была не очень общительна. Он держался так, будто Катя все о нем знает и он все знает о ней.

Катерина не спеша водила щеткой по еще новому паласу. Пылесос гудел ровно, как игрушечный самолетик. Когда щетка плотно прилипала к ковру, пылесос начинал захлебываться, капризничать, выводя: уйдиии, уйди… иии…

«Если бы у вещей была душа, они бы меня, за мою доброту к ним, куда сильнее любили, чем некоторые люди». — подумалось ей горько.

А в сенях стучал молоток. Он называет работу с деревом успокоительной гимнастикой, любит стругать, пилить, что-то мастерить. Правда, поделки его почти всегда приходится выбрасывать пли сжигать в печи — он никогда не старался делать их красивыми или нужными в хозяйстве.

И было это в середине ноября — стоял плотный, зимний мороз. Море сковало тонким льдом, в сильный шторм его ломало, гнало на берег, торосы, как горы битого стекла, в солнечную погоду исходили многоцветной радугой, а лунными, звездными ночами серебрились до ломоты в глазах. Снега на улицах поселка было еще мало, но он уже спрессовался от шквальных ветров. Они ходили у моря, по улицам поселка, иногда, чтобы согреться, забегали в теплые подъезды, где на них беззлобно рычали потревоженные северные псы. Вениамин много говорил о любви, о необходимости особого уважения к себе, которое помогает выстоять в жизненных штормах, о самоконтроле, еще о чем-то, чему Екатерина не придавала значения. Она считала, что он зря ломает голову над всякой заумью. Нужно просто жить — открыто и доверчиво. Он вскоре почувствовал, что все его разговоры ей ни к чему.

Им было хорошо в те первые месяцы.

Когда Екатерина сказала, что ждет ребенка, Вениамин принял это спокойно.

К свадьбе готовились в спешке. Родители Вениамина жили в глухой сибирской деревне и, конечно, на свадьбу не приехали. В семье Екатерины считали, что замужество дочери будет непрочным, и относились к свадьбе с затаенной холодностью.

Она часто впоследствии думала, почему после медового месяца, который длился вовсе и не месяц, а может, всего-то неделю, между ними точно черная кошка пробежала. Катя с трудом налаживала хозяйство. Она сразу поняла, что характер у Вениамина неуживчивый, с барскими замашками: принеси то, принеси это, не так сделала, не то сказала. Он затевал ссоры из-за пустяков: плохо погладила брюки, не так что-то сказала, задержалась на работе, пересолила еду («отравить меня решила, ведь соль — яд!»), вовремя не постирала носки или рубашку.

Может, меньшим из зол именно в те первые месяцы после свадьбы был бы развод? Но Катя ждала ребенка, и будущее страшило ее. Теперь-то она знает, что трагедия вовсе не в том, что тебя не понимают, а в том, что не хотят понимать, не желают считаться с тобой.

В душе Катя заставляла себя верить в то, что у них в семье еще все изменится, что произойдет чудо (бывают же в жизни всякие чудеса), и они заживут мирно. Она все еще любила Вениамина. При всех неурядицах она стала винить только себя, угождала мужу, задабривала его.

Родился Сережа. Екатерине стало особенно тяжело: мальчик часто хворал. И тогда Катя поехала с сыном отдыхать на море. Четыре месяца под ласковым солнцем, у бесконечной морской синевы, в дурманящем запахе эвкалиптов и роз, под пирамидальными тополями и высокими зелеными кипарисами пролетели как один день.

После ее возвращения Вениамин почти каждый вечер приходил с работы выпившим, придирался по пустякам. И когда он ее несколько раз побил, как он сам выразился — «для профилактики», нужной, по его разумению, каждой русской бабе, она не роптала, не возненавидела его. Она осунулась, постарела, ее не узнавали подруги. Мать плакала — понятно, жалела единственную дочь, — но не настаивала, чтобы она вернулась домой, а говорила, что все молодые семьи нынче живут безобразно, потому что ни в ком нет ни веры, ни боязни. Мать вообще-то была неверующей, но, как многие женщины ее возраста, при случае вспоминала о боге.

Года три длилась это «развеселая жизнь». Зимой, как раз после Нового года, пробыв всю ночь в какой-то компании, Вениамин вернулся домой под утро, помятый, расстроенный, пропахший табаком. Долго лежал на диване, не то думал о чем-то, не то просто отдыхал от утомительной ночи, потом выпил коньяку и ни с того ни с сего стал собирать свои вещи в большой чемодан. Он не спешил, когда укладывал белье, рубашки и костюмы, ничего не объяснял. Смуглое, красивое лицо его было вызывающе спокойно и сосредоточенно. Катя поняла, что муж уходит навсегда: раньше он уходил без вещей я она знала: рано или поздно вернется. Ее охватил страх: как же она теперь будет жить?