Она достала из шкафа небольшой альбом и стала искать газетную вырезку и детскую фотокарточку. Она держала альбом на коленях и думала, что этот альбом есть неоспоримое доказательство ее старения. Фотографии, собранные под кожаным переплетом, как бы помечают дорогу к неизбежному концу, дорогу через очарования новогодних елок в детских садах, через школьные балы, первое прикосновение в мыслях к тайне отношений между мужчиной и женщиной, через юность, которая будто бы для того и дается, чтобы ее безрассудно тратить.

Она была разочарована жизнью и сегодня, в выходной день, долго пролежав в постели, думала об этом. Ей уже двадцать четыре года, и душа ее раздергана.

Вот и газетная вырезка, вот наконец-то нужный снимок. И газета, и фотография были пожелтевшими. Как быстро старится газетная бумага! Этой вырезке всего чуть больше года!

На нее смотрел женственноликий человек с редкими усиками подковой вокруг верхней губы, видно, что усы — предмет его долгих хлопот. Он в форменной фуражке, черном кителе моряка торгового флота. У мужчины на снимке самоуверенный и несколько глуповатый взгляд.

— Кривляка, — сказала она вслух и показала язык снимку.

Отложила альбом и вырезку в сторону и прошла на кухоньку, отделенную фанерной перегородкой чуть выше человеческого роста. Она открыла холодильник, со стола взяла рюмку, сказав себе, что это нужно сделать, это ее сейчас же успокоит. Она вернулась в комнату и разом, точно опасаясь, что потом передумает, порвала на мелкие кусочки вырезанный из газеты портрет, который так долго хранила. Клочки выбросила в форточку, и ветер тут же унес их.

— Напишу стихи о Прекрасном Мужчине, — сказала она вслух и улыбнулась сама себе.

Она вернулась к дивану и альбому. Пожелтевшая фотография ждала своей участи. Это был групповой новогодний снимок. Десятка два мальчиков и девочек, разодетых кто под зайчишек, кто под лисиц и прочих зверят, сгрудились вокруг елки, тараща любопытные, возбужденные глазенки на фотографа, нацеливающего на них невидимый теперь фотообъектив. Она нашла себя — вот в белом платье, с высокой картонной короной, в центре которой звезда, ну прямо Елена Прекрасная, хотя она не Елена, а Лариса. Но тогда, в тот новогодний праздник, она была именно маленькой Еленой Прекрасной. Она нашла еще одного мальчика, ради которого был затеян весь этот поиск в альбоме. Вот он с краю снимка, наполовину загороженный другими, но лицо видно, можно догадаться, в чем он одет. На нем матроска, пилотка с якорем. «Значит, быть моряком — его мечта почти с самых пеленок», — подумала она.

Она надорвала фотокарточку, но порвать ее совсем не хватило сил. Она оставила этот снимок во имя того, что в том мире, мире, очерченном разумом пятилетней девочки, этого человека, мальчика из старшей группы, сильно похожего на девочку, возможно, тайно страдавшего от этого, для нее не существовало.

Она спрятала пухлый альбом и остановилась у трюмо.

— Если ты хочешь умереть от тоски, — сказала Лариса себе вслух, — то сходи на кладбище и посмотри, как впишется в пейзаж твоя могила.

«Можно сказать, ты девочка ничего, все в норме: карие крупные глаза, слегка удлиненное лицо, лоб высокий, без единой морщинки, аккуратный нос, с небольшой родинкой на ноздре, в самом ее углу (фу гадость, зачем она нужна), рот немного большеват, но этот недостаток компенсируется ямочками на щеках, волос длинный, блестящий, плохо, что немного жестковатый, шея длинная и красивая, фигура тонкая, но слегка полноватые бедра. О, как я стыжусь этой полноватости, округлости бедер! У других все тонко, аккуратно, а у меня… — и с этим ничего не поделаешь».

Сама себе она не нравилась. Если бы не эти бедра!

Было воскресенье, и с самого утра Лариса не знала, куда себя деть. Комната напоминала одиночку. Ей хотелось к людям, потому что одной совсем тоскливо.

Она надела длинную белую вязаную юбку с узором по подолу, ярко-красную шелковую кофту с жабо и подкрасила губы, ресницы, припудрилась.

«А ты бываешь милашечкой! Позволь тебя закадрить?» — шутила она про себя.

Она пошла по длинному коридору общежития, уставленному ящиками с картошкой, разными банками, сумками, детскими колясками, старой мебелью. Коридор пропах рыбой и квашеной капустой, жареной картошкой и подгоревшим молоком. У каждой двери — по-своему. На дверях висели рабочие спецовки, промасленные куртки, в двух местах перегораживали коридор выстиранные пеленки.

У последней комнаты Лариса остановилась, бесцеремонно, без стука, резко толкнула дверь.

За столом сидели мужчины с посоловевшими уже глазами, красными лицами. Ее появление встретили возгласами восторга. Один вскочил и подвел Ларису к освободившемуся стулу. Трое женщин, сидевших между мужчинами, выказали свою полнейшую безучастность. Стали убирать пустые бутылки, тарелки, объедки, окурки. Тот, кто провел Ларису к столу, побежал в магазин. Мужчины говорили, смеялись, все время обращались к Ларисе, а женщины молчали и краснели.

Первый тост провозглашен за женщин, но он предназначался именно ей, Ларисе, и это все поняли. Лариса только пригубила вино, только улыбнулась, приняв игру мужчин, но душа была холодна и безучастна.

Хозяйка комнаты, подруга Ларисы, низкорослая полная женщина тридцати лет, с кукольным лицом и будто бы вся перепоясанная ремнями — жировыми складками, наконец не выдержала, затараторила — она великая говорунья:

— Лариса, какая ж ты у нас раскрасавица! Ты прямо кинозвезда какая-нибудь.

Две другие женщины, сотрудницы Шурочки, не менее полные, поджимали губы, молча ели и, переглядываясь, надменно ухмылялись.

Вернулся гонец. За столом стало еще оживленнее. Поднимали тосты за любовь, Север, особых людей на Севере, опять же за женщин и за все хорошее в этом мире. Потом сдвинули стол в сторону, врубили магнитофон, кинулись всей компанией танцевать. Лариса было отказалась от танца, но мужчины потащили ее в круг. От топота сильных ног подрагивал пол, мебель и стены. Музыка ошарашивала, заставляла кривляться, выбивала память и чувства.

Сильно застучали из соседней комнаты в стену. Шурочка кинулась уменьшить звук. Воспользовавшись заминкой, Лариса подсела к столу. Еще танцевали, когда дверца шифоньера, стоявшего в углу, открылась, и в щель выглянул лысый, круглолицый шофер Василий, муж Шурочки, живший прежде в этой квартире и уж почти год покоившийся на кладбище. Он послал Ларисе воздушный поцелуй. Игриво, как-то по-свойски, подмигнул ей и исчез. «Чего он появился? — подумала Лариса. — Может, ему что-то надо?»

А они танцевали и ничего не видели. Шурочка прыгала, высоко задирала маленькие ножки, все крутилась перед слесарем Колькой, сослуживцем мужа, крупным, лысоватым, с длинным лошадиным лицом. Ему она хотела понравиться. Подружки Шурочки, поварихи из столовой, где работала также поваром Шурочка, ничего не замечали вокруг, кроме двух мужчин, помоложе Кольки, но с такими же крупными руками, широкими плечами. Даже в праздничной одежде они пахли не одеколоном — ведь каждый из них вылил на себя после бритья по полфлакона, — а все той же соляркой и тавотом. Шоферы-кавалеры, бывшие дружки покойного мужа Шурочки, отпетые холостяки, но по воскресеньям их тянет к женщинам.

— Ты только не убегай, — Шурочка подскочила к Ларисе, посмотрела на нее жалким, просительным взглядом, — а то в который раз всю компанию расстроишь.

И тут опять отворилась дверца шифоньера, и на пол хлопнулся портрет Василия под стеклом в рамке. Портрет лежал на полу лицевой стороной, и потому танцующие не увидели фотографии. Они даже не обратили внимания на упавший предмет. Лариса подняла портрет, сунула его назад в шифоньер и закрыла на замок дверцу.

Она все-таки убежала. Шоферы принялись искать Ларису, стуча во все двери. В коридоре поднялся гвалт…

Она ненавидела его, как могут ненавидеть врагов, презираемых изменников, обманщиков, всякую шваль. Она ненавидела его, но он не обращал внимания на ее ненависть…