Не пропустив ни одной кибитки, грабители подошли наконец к кибитке Пермана.

— Ну, старая! — широко распахнув дверь, хриплым голосом сказал высокий солдат. — Говори, где соседи добро попрятали?! Золото, серебро! У тебя-то взять нечего — в кармане вошь на аркане, а сосед — видно, что богатый. Показывай, где он добро зарыл! Быстро, а то порешу! — бандит выхватил из кармана пистолет.

— Сынки, милые! Да откуда ж мне знать?! Ни днем ни ночью от внука не отхожу — видите, в жару мечется!..

— А пропади ты вместе со своим внуком! Стой! — Солдат схватил бабушку за косу и одну за другой стал срезать с нее серебряные монеты. — Не шевелись, а то горло перережу!

— Сынок! — заголосила бабушка. — Не тронь подвески! Не бесчесть старуху! Отдай!

— Вот тебе подвески! — солдат ткнул ее в грудь кулаком.

Старуха упала, борук[3] с нее свалился, она сидела на полу, растерзанная, лохматая, как старая кукла.

— Бабушка! — простонал Меред, пытаясь подняться. — Папа!

В проеме двери стоял Перман — не мог он усидеть в зарослях, слыша, как кричит его мать.

— А, явился, буржуй проклятый?! — заорал длинный солдат.

Другой бросился к Перману и изо всех сил дал ему кулаком в скулу. Потом крикнул: «Руки вверх!» — и выстрелил поверх его головы, чтоб напугать посильнее. Пер-ман поднял руки. Солдаты прикрутили его веревкой к опорам кибитки.

— Говори, где спрятано золото! — кричали солдаты, тыча пистолетами ему в голову. — Говори, а то пристрелим, как собаку!

Поначалу Перман, напуганный выстрелами, хотел было отдать бандитам добро, спрятанное его родственниками. Они его бросили, а он из-за их ковров да побрякушек жизни лишиться должен! — а потом вдруг взяло его упрямство: пускай убивают, ничего я им не скажу! Солдаты начали избивать Пермана. Из разбитого носа ручьем текла кровь. Голова кружилась — один из солдат оглушил его чем-то тяжелым.

— Не знаю я… Не знаю я никакого золота… — твердил Перман разбитыми губами. — Не знаю… Ничего не знаю…

Послышался конский топот, кто-то спешился возле кибитки.

В кибитку ворвался Сердар.

— Вот они! Здесь! — он с воплем выскочил наружу. — Они здесь! Они папу моего убивают!

В кибитку вбежали трое солдат, на них были фуражки со звездами.

— Бросай оружие! Руки вверх!

Теперь уже руки пришлось поднимать тем, кто только что заставил поднять руки Пермана.

— Кто такие?

— Красноармейцы мы…

— Какая часть? Фамилия командира?

Спрашивал только один, он, видно, был за командира.

Солдаты, избивавшие Пермана, молчали.

— Бандиты вы, а не красноармейцы! — сказал командир и прикладом винтовки ткнул в спину одного из грабителей. — Воруете, убиваете, а сваливаете на красноармейцев, беляки проклятые! Связать их! — приказал он красноармейцу-узбеку.

Приказ был выполнен. Веревка, которой бандиты только что прикручивали Пермана к решетке, теперь связывала их руки.

Перман вышел из кибитки и долго смотрел вслед своим освободителям; они ехали вдоль улицы, гоня перед собой двух бандитов.

— Рядом со злом его враг ходит! — сказал Перман и сплюнул на землю кровь. Не очень-то он разобрался в том, что произошло. Но одно Перман запомнил крепко: большевики — не грабители и не убийцы.

В начале двадцатого века, и особенно в десятых годах, в туркменских селах, как и повсюду в Средней Азии, одна за другой стали открываться так называемые новометод-ные школы, в которых детей учили не молитвам, не заставляли зазубривать Коран, а объясняли, как устроен мир. Учителями в таких школах были обычно татары. Учить детей в школах нового метода царское правительство запрещало, выступая в данном случае заодно с реакционным мусульманским духовенством. Поэтому дети, посещавшие новометодные школы, вынуждены были учиться как бы нелегально и брали с собой в школу как светские, так и религиозные учебники. Если в селе появлялся незнакомый человек, который мог оказаться царским чиновником, дети занимались по учебникам духовной школы.

На старом месте и Сердар, и Меред учились в новометодной школе, и Сердар, чуткий и восприимчивый ко всему новому, быстро овладел грамотой, научился читать и писать.

Там же, куда они теперь переехали, новометодной школы не было, и мальчики стали ходить в мектеп — начальную духовную школу.

Молла Акым рассаживал учеников полукругом: лучшие, в том числе и Сердар, сидели на почетном месте — справа от моллы, те, кто учился похуже, — соответственно сидели дальше, а тем, кто числился в лентяях, надлежало сидеть у дверей, там, где, входя в комнату, ученики складывали обувь.

Перед моллой всегда лежали три-четыре тутовых лозы, длина которых позволяла достать любого ученика, в том числе и тех, кто сидел у дверей, — им-то как раз и доставалось обычно больше других. Стоило молле взмахнуть прутом, и мальчики ежились и хватались за спину — они не знали, на чью спину опустится сейчас лоза. Вот в такой школе учились теперь Сердар и Меред.

Как-то раз, идя в школу, Сердар увидел на улице худенькую девочку с золотистой прядью на голове. Остальные волосы были выбриты, как это и положено делать, чтобы косы потом росли густые и ровные. Девочка держала в руках птенца. Она держала его так осторожно, словно боялась, что любое прикосновение может причинить птичке боль.

— Хорошенький… Бедненький… — говорила девочка и нежными бледными губками чуть касалась мягкого пушка. Видно было, что ей жаль пичужку.

Почему-то Сердар не смог равнодушно пройти мимо. Сначала он все оглядывался, смотрел на девочку. Потом повернулся и подошел к ней. Очень уж красивые были у нее волосы. Он видел всякие: черные, русые, совсем светлые, а вот таких, золотистых, ему никогда еще не приходилось видеть.

— Чего ты с ним делаешь? — спросил Сердар.

Девочка резко обернулась к нему. Глаза у нее тоже были необычные. Не черные, не карие, не серые, даже не желтые, как у кошки, а какие-то… Не поймешь, какого они цвета, коричневые не коричневые… Очень красивые глаза…

— Как тебя зовут, девочка?

— Мелевше.

И имя какое — Мелевше — Фиалка!.. Подходит ей это имя… Как в песенке поется: «Ах девушки, фиалка — лучший из цветков…» Вот бы такую сестренку!..

Мимо проходил Гандым, они вместе учились у моллы Акыма. Остановился, с любопытством поглядел на Сердара — чего это он с девчонкой возится? И вдруг увидел птенца, которого Мелевше бережно держала в ладонях.

— Ну-ка! Дай поглядеть! — он протянул руку.

Девочка испуганно отпрянула.

— Не дам, ты задушишь!

Гандым и разговаривать не стал — вырвал птенца из руки, и все.

— Отдай! — закричала девочка. — Отдай, ты его замучаешь!

Но сколько ни упрашивала его Мелевше, мальчишка будто и не слышал ее слов. Глаза ее налились слезами, Мелевше заплакала. Слезы катились по розовым щекам, она вся содрогалась от внутренних рыданий, но гордость не позволяла девочке плакать громко, и она не издавала ни звука, только судорожно хватала ртом воздух. «От-д-д-ай!.. — она вытерла глаза и умоляюще взглянула на Гандыма. — Отдай мою птичку!»

Гандым засмеялся и повернулся к девочке спиной.

Этого Сердар уже не мог вынести.

— Отдай птенца! Чего ты ее реветь заставляешь?

— А пускай не ревет! Ее, что ли, птенец?

— Конечно, ее. Она поймала!

— Раз у меня в руках, значит, мой! Ясно?

Мелевше поняла, что Сердар за нее, и с надеждой взглянула на защитника. Это придало ему силы и смелости. Он грозно двинулся к Гандыму.

— Отдай птенца!

Гандым попятился. Сердар крепко ухватил парня за запястье руки, в которой тот держал птичку. Гандым немного опешил, пораженный такой решительностью, и, казалось, победа была уже близка, но в последний момент Гандым исхитрился и свободной рукой мгновенно оторвал птенцу голову. Оторвал и бросил на землю трепещущее тельце.

Мелевше широко раскрытыми глазами глядела на обезглавленную птичку, в агонии бьющую крылышками.