— Пойдем, Сердар! Пойдем на бахчу! Хоть чем-нибудь ему досадить. Разорим бахчу и убежим!
Сердар потянулся.
— Пойти, что ли?..
— Пошли! — Гандым решительно схватил его за руку.
Они перешли арык, протекавший на краю села, и свернули налево — узенькая тропка вела к бахче моллы Акыма. Едва они ступили на тропку, на большаке, за арыком, показались три вооруженных человека.
— Басмачи… — прошептал Гандым, взглянув на Сердара. — Вот живут люди! Этим молла Акым не сунет ноги в дыбу!
— Зато советская власть им покажет!
— Ну да!.. Видал, какие под ними кони?! А пятизарядки! Глаз острый, сердце крепкое. Каракумы просторные — никогда их большевикам не поймать!
— Будто у советской власти коней нет! Или пятизарядок? У нее, если хочешь знать, и пулеметов хватает!
— Да… — не слушая Сердара, мечтательно протянул Гандым. — Чем позволять какому-то молле ноги твои в дыбу совать, сесть бы на лихого коня да винтовку в руки! Помрешь, так хоть в седле, не на карачках!
— Это конечно… Только ведь нет у нас ни коней, ни винтовок…
Басмачи ехали не спеша, опустив винтовки дулами вниз. Хромовые сапоги, красные шелковые халаты, мерлушковые шапки, а главное — быстрые, как огонь, кони и винтовки за плечами, — мальчики не могли оторвать глаз от всадников.
Один из верховых подъехал к броду, стал поить коня. Двое других чуть поодаль ждали своей очереди. И тут вдруг из-за кустов вышли на дорогу два парня.
— Ох ты! — ужаснулся Сердар. — Охранники идут.
— Это не охранники! Без формы. И оружия нет!
— Нет, они охранники, я знаю!
— Ну тогда сейчас будет!..
Затаив дыхание, мальчики следили за тем, что происходит на дороге. Парни подошли к всадникам, ждавшим очереди на водопой, спокойно поздоровались, перебросились с ними несколькими словами. И вдруг оба разом сдернули верховых с коней. Одному даже удалось схватить винтовку басмача. Но вскинуть винтовку он не успел, пуля третьего, того, что был у водопоя, свалила парня. Раненый пополз к винтовке, но басмач опередил его. Другой басмач прикладом сбил с ног его товарища и выстрелил упавшему в голову. Все трое ускакали.
— Видал? — спросил Гандым, растерянно поглядев в лицо Сердару.
Они бросились к раненым. Вокруг уже собиралась толпа: мужчины, женщины, ребятишки…
Глава одиннадцатая
Кровавая сцена произвела на мальчиков сильнейшее впечатление. Реагировали они на событие по-разному и каждый день принимались спорить. Гандым был полностью на стороне басмачей. Сердар горячо возражал ему. Последний раз они даже поругались.
— Все-таки здорово басмачи их разделали!.. — мечтательно произнес Гандым.
— Подумаешь, герои! С безоружными…
— А чего они лезли? Да если б у меня кто винтовку отнял, я б!..
— Хватит тебе, Гандым! Надоело!
— Надоело? Про басмачей надоело? Давай про моллу Акыма! Как он по ступням бить умеет!
Сердар исподлобья взглянул на приятеля, поднялся и ушел. И сколько Гандым ни кричал ему вслед, Сердар не вернулся.
И вот сейчас сидит он один в кибитке. Тоска смертная, но к Гандыму идти не хочется. Все противно. И родная кибитка опротивела, пустая какая-то, словно чужая… Делать нечего. Просился подпаском в пустыню, бабушка не пустила. В школу идти — сил нет. Пробовал раза два, даже книги брал, все равно с полдороги поворачивал. А спроси почему, не знает. Заблудился он, дорогу потерял…
Для того чтоб посоветовать что-то мальчику, помочь ему найти свой путь, надо было понять, что творится в его душе; отыскать конец нити и распутать клубок. Бабушке это было не по силам.
И вот сидит паренек в кибитке. Тоскливо, муторно, а что нужно делать, он не знает. Вот он лениво поднялся с кошмы, потянулся. Зевнул во весь рот. Поглядел по сторонам, потом вверх, на тюйнюк. Без смысла, без цели…
Почему так случилось? Почему мальчик, способный, восприимчивый, любознательный, сидит и зевает и жизнь идет мимо него?
Разве нет ничего, что могло бы заинтересовать, расшевелить его? Есть! Обязательно есть! Надо только найти, встретить это интересное. А пока он словно молодой тополек, выросший на голой равнине: с какой стороны окажется ветер сильней, туда его и согнет…
Глава двенадцатая
Утром, задавая корм курам, жена моллы Акыма заметила, что трех ее пеструшек не хватает. Решив, что прожорливые курицы отправились куда-нибудь недалеко подкормиться, элти принялась громко звать их: «Цып, цып, цып!..» Куры не появлялись. Женщина стала кричать еще громче, опять нет. «Вот проклятущие! — в сердцах ругнулась элти. — И брюхо-то — в щепоть ухватишь, а все никак не набьют! Целый день за кормом охотятся!» Она подождала еще немножко, приберегая для беглянок остатки корма. Петух забегал то с одной, то с другой стороны, голосил во все горло, выпрашивая зерна.
— Замолчи, чтоб ты сдох! Совсем бы тебя кормить не надо, раз за женами смотреть не желаешь! Трех кур прозевал! Все за кормом рыщешь, обжора! Вот где их теперь искать?
Молодая женщина стояла, опустив на шею яшмак, и растерянно озиралась, не находя своих несушек. Наконец разозлившись не на шутку, элти закричала во весь голос:
— Цып, цып, цып, цып, цып!!!
Из соседней кибитки вышла пожилая женщина.
— Ты бы немножко потише, элти… Не приведи бог, молла услышит… Кричать незачем, если куры здесь, и так придут.
— Чтоб они пропали, приблуды, и молла вместе с ними, — элти уже раззадорилась не на шутку. — Вот куда они запропастились, чтоб их чума свалила? Может, сдохли, лежат где-нибудь, скрючившись? Трех штук нет, а?
— Придут, куда они денутся. Да чем же петух виноват? Чего ты на него злобствуешь? Чуть ногу палкой не перебила!
— А потому что его недогляд! Ему не то что ногу, ему голову отвернуть мало! Трех жен проморгал! Какой он после этого петух? — элти отвернулась и сделала вид, что прикрывает рот яшмаком.
Соседка усмехнулась: накричалась вволю, а теперь рот яшмаком прикрывает: «Смотрите, какая я скромная!»
— Как бы там ни было, дочка, а кричать на все село тебе не пристало. Куры того не стоят, чтоб из-за них в грех впадать. Ты же не нищая какая… Жена моллы.
— Вам хорошо говорить… — элти всхлипнула. — Ведь все три несушки. Каждый день по яичку…
— Велика-беда! Из-за такой малости слезы лить! Не обеднеете, дай бог здоровья молле! Да и найдутся они… — Соседка ласково улыбнулась элти, и та, всхлипнув, кивнула ей, благодаря за сочувствие.
Соседка обошла вокруг двора, поспрошала у соседок, поглядела на следы возле курятника. Следов было много: птичьи, собачьи, ребячьи… Ничего подозрительного она не обнаружила.
А молодая жена моллы никак не могла успокоиться. Вскоре уже полсела знало, какие у нее были замечательные несушки, — каждый день приносили по яичку. И главное — смирные были, ручные, никуда со двора не отлучались.
Весть эта, переходя из уст в уста, вскорости достигла стариков. Те встревожились: в селе никогда ничего не пропадало.
Конечно, курица — не конь, не верблюд, но воровство есть воровство, и старики всерьез принялись обсуждать пропажу. Вор был, да видел-то его один аллах. Значит, надо думать, кто бы мог пойти на такое дело. Скорей всего, не случайно пропали именно куры элти, кто-то хотел насолить молле.
Вор, конечно, будет скрываться. Только ничего не выйдет — рано или поздно вор себя обнаружит: черное на белом всегда видно. Преступник будет найден.
Если он окажется молодым, они позовут его к себе вместе с его родителями и пристыдят. Если вор взрослый человек, позовут его и тоже постараются усовестить. Если он украдет во второй раз, они велят ему забирать свою кибитку и откочевывать. Пускай живет один, как сова. Наказание одиночеством — тяжкая кара, но он заслужил ее. Пусть кража невелика, это не главное. Что верблюда украсть, что иголку — нужна рука вора.
И Горбуш-ага, произносивший приговор от имени старейшин, погладил свою бороду.
